«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

Однако на самом деле тенденция к такому словоупотреблению прослеживается уже в «Шествии» – в монологе Хора (явно состоящего из таких же человечков, «представителей населенья», и из граждан, «достающих из штанин»), отвечающего Честняге:

А ну, заткнись, мудак!

Чего ты добиваешься,

ты хлебало заткни

<…>

Ты знал четыре способа,

но все они – говно.

Но что-то проворонил ты:

чтоб сытно есть и пить,

ты должен постороннему

на горло наступить.

<…>

И нам дано от Господа

немногое суметь,

но ключ любого способа,

но главное – посметь,

посметь заехать в рожу

и обмануть посметь,

и жизнь на жизнь похожа!

(I; 109–110)

«Шествие» и «Представление», конечно, во многом непохожи. Но слабые ростки из ранней поэмы дали в стихотворении обильный урожай. Два произведения связаны между собой, как позитив и негатив одного кадра. Мотивы конца века и смерти, определяющие тональность поэмы-мистерии, приобрели для Бродского по мере приближения рубежа столетий и собственного старения особенный смысл и соединились темой смены поколений, вытеснения старших молодежью, подростками: поэтические размышления такого рода запечатлены в таких стихотворениях, как «Сидя в тени» (1983), «Fin de siècle» (1989), «Август» (1996), написанных примерно в одно время с «Представлением» или после него. После символического, «юбилейного» промежутка в двадцать пять лет поэт, создавая «Представление», вышивает новый узор по канве давнего, юношеского «Шествия». Но финалы двух произведений диаметрально противоположны. «Развязка и финал» поэмы-мистерии дают <…> ответ: творчество спасает человека и мир от катастрофы. Сам акт творчества и внутреннее возрождение героя, мира и века воплощается в образе Рождества. Внутренне обновленный герой, переживший любовную драму, благодарящий судьбу, в финале поэмы приобретает еще и новый статус: из несчастного влюбленного он превращается в поэта[427].

В «Представлении» все завершается смертью. И эта развязка – окончательная.

К интерпретации стихотворения Иосифа Бродского «Вдоль темно-желтых квартир…»[428]

Стихотворение Иосифа Бродского «Вдоль темно-желтых квартир…» (1962–1963), насколько мне известно, ни разу не становилось предметом специальных интерпретаций или анализа. Между тем этот нетривиальный семантически «темный» текст мифопоэтической природы, несомненно, заслуживает исследовательского внимания – конечно, как и другие произведения, написанные поэтом в 1960-х годах и в значительной части также отличающиеся энигматичностью, «закрытостью» смысла. Рассмотрение схожего в этом отношении стихотворения раннего Бродского «Кулик», предпринятое автором этой статьи, показало сложность механизма смыслопорождения, присущую текстам, созданным поэтом в эти годы[429]. При истолковании стихотворения «Вдоль темно-желтых квартир…» неизбежно обращение к герменевтической процедуре, описанной Г.-Г. Гадамером:

Кто хочет понять текст, занят набрасыванием: как только в тексте появляется первый проблеск смысла, толкователь про-брасывает себе, про-ицирует (так!– А. Р.) смысл целого. А проблеск смысла, в свою очередь, появляется лишь благодаря тому, что текст читают с известными ожиданиями, в направлении того или иного смысла. И понимание того, что «стоит» на бумаге, заключается, собственно говоря, в том, чтобы разрабатывать такую предварительную проекцию смысла, которая, впрочем, постоянно пересматривается в зависимости от того, что получается при дальнейшем вникании в смысл[430].

Попробуем интерпретировать этот текст. Строфа первая:

Вдоль темно-желтых квартир

на неизвестный простор

в какой-то сумрачный мир

ведет меня коридор.

И рукав моего пальто

немного в его грязи.

Теперь я вижу лишь то,

что от меня вблизи.

(I; 223)

Коридор, который «ведет» «в какой-то сумрачный мир»,– конечно, образ прежде всего символический, а не предметный. Это некий путь, но путь необычный – он, вопреки представлениям, связанным с этим концептом, не направлен к какой-либо определенной (известной или ожидаемой) цели. Так как лирический текст традиционно наделен элементами автобиографизма, а стихотворение Бродского, в котором поэтическое сообщение вложено в уста некоего «я», относится к лирическому дискурсу, для читателя неизбежна проекция символических элементов произведения на мир реалий жизни поэта. «Коридор» может быть в этом плане восприятия понят как тюремный. Бродский к 1963 году, который является верхней датой создания этого произведения, трижды подвергался арестам и задержаниям – в ноябре 1956-го, осенью 1960-го и 29–30 января 1962 года[431].

Однако упоминание о «квартирах», а не камерах, расположенных вдоль по коридору, побуждает признать его не тюремным, а принадлежащим жилому дому. Конечно, можно в принципе трактовать «квартиры» как замену, как род эвфемизма (ср. «казенная квартира» как окказиональный синоним лексемы тюрьма), однако такое понимание ни в коей мере не является обязательным. В первой строфе обнаруживается элемент, выполняющий роль интертекстуального индекса, указывающий на литературный подтекст. Квартиры «темно-желтые». Сочетаемость слов в этом выражении не вполне правильная («темно-желтыми» должны быть дома или стены, а не квартиры), что также сигнализирует об особенной функции определения и понуждает остановить на нем внимание. Биографический (петербургское/ленинградское происхождение создателя текста) и ближайший авторский литературный контексты (произведения Бродского начала 1960-х, посвященные Петербургу/Ленинграду) подталкивают читающего соотнести это колористическое определение с приметами так называемого Петербургского текста, прежде всего с романом Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание». Желтый цвет, характеризующий петербургское пространство в «Преступлении и наказании», символизирует, в частности, мучительность и тревогу[432]. Соотнесенность с романом подтверждается строками из четвертой строфы «по жилам еще бежит / темно-желтая кровь» (I; 240), которые следует признать необычайно точной метафорой воздействия Петербурга на Родиона Раскольникова, а отчасти и на других персонажей этого и иных произведений Достоевского: удушливый город заражает их, отравляет сознание.

Коридор – тоже «достоевская» лексема. В «Преступлении и наказании» она встречается 15 раз, один из них – пример метафорического употребления. Наиболее значимы два случая. Первый – Раскольников и Разумихин в коридоре:

В коридоре было темно; они стояли возле лампы. С минуту они смотрели друг на друга молча. Разумихин всю жизнь помнил эту минуту. Горевший и пристальный взгляд Раскольникова как будто усиливался с каждым мгновением, проницал в его душу, в сознание. Вдруг Разумихин вздрогнул. Что-то странное как будто прошло между ними… Какая-то идея проскользнула, как будто намек; что-то ужасное, безобразное и вдруг понятое с обеих сторон… Разумихин побледнел как мертвец.– Понимаешь теперь?..– сказал вдруг Раскольников с болезненно искривившимся лицом.– Воротись, ступай к ним,– прибавил он вдруг и, быстро повернувшись, пошел из дому…[433]

Именно в коридоре совершается полупризнание главного героя другу в своем преступлении. Разумихин, правда, не вполне верно понимает это полуоткровение убийцы: