Другими словами. Тайная жизнь английского языка - Ольга Богданова

Лиций приглашает свой «суетливый мир» в заколдованный дворец Ламии и на мгновение соединяет реальное и иллюзорное в одной свадебной сцене. Философ Аполлоний, хотя и освобождает Лиция от колдовских чар Ламии, убивает его неумеренным отрезвлением своей «холодной философии», которая совсем не помогает от разбитого сердца Лиция. Пожалуй, поэма, как и весь сборник – это исследование идеи о том, как искусство выходит за пределы времени и реальности, и что красота – это истина, интерпретируемая посредством поэтического воображения. «Мое воображение – это храм, в котором я монах», – заявлял Китс в письме своему другу Перси Шелли. В этом храме воображения Китс, вдохновляясь мотивами прошлого, переживал свой поэтический экстаз, позволявший ему потом создавать его лучшие произведения, которыми потом многие века вдохновлялись другие.

В 1905 году другой Джон, Уотерхаус, завершил работу над картиной под названием «Ламия и солдат». Он был сильно увлечен этим сюжетом после прочтения поэмы Китса «Ламия», которая потрясла его воображение.

Джон Уильям Уотерхаус «Ламия и солдат» (1905)

В своей картине он изображает не демоническую женщину-упыря, а останавливается на чувственной красоте Ламии и том сексуальном возбуждении, которое она передает мужчинам.

Всего Уотерхаус выполнил три версии этой картины, каждая из которых слегка отличается от предыдущей в степени проработки деталей и лиц, как будто художник находился в поисках правильной интонации. Ламия с ее длинными медными волосами, собранными в низкий пучок на затылке, сильно напоминает повторяющийся женский образ, который часто будет встречаться в других более поздних его картинах, например, «Волшебнице» (1913) и «Цирцее» (1914).

Картина Уотерхауса находится в том месте поэмы, когда рыцарь встречает таинственную незнакомку. На картине мы видим стоящую на коленях Ламию, тело которой обволакивает то ли на хвост змеи, то ли длинный шарф.

She was a gordian shape of dazzling hue,

Vermilion-spotted, golden, green, and blue;

Striped like a zebra, freckled like a pard,

Eyed like a peacock, and all crimson-barr’d;

And full of silver moons, that, as she breathed,

Dissolved, or brighter shone, or interwreathed

Their lustres with the gloomier tapestries—

So rainbow-sided, touch’d with miseries,

She seem’d at once, some penanced lady elf,

Some demon’s mistress, or the demon’s self.

Благодаря тщательной проработке мы даже можем разглядеть все чешуйки шарфа, обвивающего заднюю часть ее ног. Эти красочные чешуйки контрастируют с бледными руками, которые она жалобно протягивает рыцарю, изображенному завороженно склонившимся к ней. Лиций совершенно сбит с толку красотой незнакомки, когда она смотрит на него своими гипнотическими умоляющими глазами. Фоном для этой сцены является темный лес, который также символизирует как чувство запутанности, так и моральное замешательство. Ламия затягивает рыцаря в свою ловушку, как затягивает свои волосы в скромный узел, чтобы сбить с толку наивного рыцаря. Он уже уронил свое копье и шлем на землю, что олицетворяет его беззащитность перед демонической красотой колдуньи.

The cruel lady, without any show

Of sorrow for her tender favourite’s woe,

But rather, if her eyes could brighter be,

With brighter eyes and slow amenity,

Put her new lips to his, and gave afresh

The life she had so tangled in her mesh:

And as he from one trance was wakening

Into another, she began to sing,

Happy in beauty, life, and love, and everything,

A song of love, too sweet for earthly lyres.

При всей строгости композиции картина невероятно чувственная. В ней есть особое напряжение, особенно когда мы смотрим на обращенный к рыцарю взгляд Ламии. Мы уже знаем, что как только их губы встретятся, рыцарь будет погублен.

В некотором смысле картина Уотерхауса и миф о Ламии играют на первородном страхе мужчин о своей уязвимости перед прекрасными представительницами слабого пола и потребности каждой женщины быть любимой.

«A serpent!» echoed he. No sooner said,

Than with a frightful scream she vanishèd;

And Lycius’ arms were empty of delight,

As were his limbs of life, from that same night.

On the high couch he lay—his friends came round—

Supported him; no pulse or breath they found,

And in its marriage robe the heavy body wound.

УДИВИТЕЛЬНАЯ ФРАЗЕОЛОГИЯ

Животный мир

Богатство лексического фонда языка является в первую очередь следствием нашей любви к странным фразеологическим конструкциям.

Взять, к примеру, идиому cat’s pyjamas, означающую нечто первоклассное, чрезвычайно привлекательное и поражающее воображение. Ее происхождение до сих пор остается чрезвычайно загадочным.

Согласно некоторым источникам, это идиоматическое выражение впервые появилось в американском английском в 1920 году, в Англии оно появилось на десятилетие позже, а затем постепенно выпало из обращения после 1940 года. По одной из популярных версий, эту фразу придумал известный американский писатель и художник-карикатурист Тэд Дорган.

Дорган ввел в обиход и сделал популярными целый кластер известных сленговых выражений: dumbbell («не отличающийся сообразительностью человек»), crying out loud («Черт возьми!», «С ума можно сойти!», «Что же это делается!»), hard-boiled («грубый, бесчувственный человек»), а также yes, we have no bananas, ставшее названием очень популярной песни. Среди прочих была и идиома cat’s pyjamas, которую он использовал для описания модных независимых женщин (flappers) – эдаких хипстеров эпохи джаза.

В сочетании со словом pyjamas, которое ассоциировалось со свободным домашним стилем одежды, ставшим чрезвычайно популярным в 1920-е годы, идиома стала выражать что-то очень привлекательное и из ряда вон выходящее (nifty – другое популярное сленговое слово джазовой эпохи, аналог привычного нам слова cool).

Flappers

В 1926 году The New York Times процитировал эту фразу как широко употребляемое в Голливуде выражение для обозначения комедии, где задействована кошка, белошвейка или оперный тенор.

И здесь мы снова возвращаемся к уникальности лексики английского языка. Некоторые выражения становятся такими популярными, что вдохновляют носителей языка придумывать десятки других выражений по сходному образцу. Словарь американского сленга Wentworth and Flexner’s описывает cat’s pyjamas как одно из самых популярных выражений 1920 года, перешедшее в целый кластер аналогичных конструкций: cat’s whiskers, cat’s meow, the cat’s eyebrows, the cat’s ankle, tonsils, adenoids, the cat’s arse, cat’s cufflinks, galoshes и даже drollerskates. Все эти выражения относились к чему-то очень, очень хорошему.

Мэрилин Монро в роли Душечки в фильме в «В джазе только девушки» прямое воплощение cat’s meow

Уже позднее, в 1930 году, к чисто «кошачьим» ассоциациям были введены в обращение другие, тоже достаточно странные идиомы, образованные по сходной модели, но с другими животными и частями тела: bee’s knees, eel’s heel, the elephant’s eyebrows, the gnat’s eyebrows, the ant’s eyebrows, duck’s quack, elephant’s wrist, eel’s ankles, elephant’s arches, bullfrog’s beard, leopard’s stripes.

Самой примечательной из них является идиома bee’s knees, также выражающая что-то чрезвычайно привлекательное и заслуживающее внимания. Некоторые лексикографы в трактовке этого выражения отталкиваются от визуальных деталей, видя аналогию с тем, как деликатно пчелы сгибают свои «коленки», когда собирают цветочную пыльцу, чтобы потом аккуратно перенести ее в улей в своем зобике.

Согласно порталу Phrase Finder, одной из версий происхождения этого выражения является связь с Би Джексон – знаменитой американской танцовщицей, которая внесла большой вклад в популяризацию чарльстона, представив его на Бродвее в 1924 году (коленки, вероятно, должны