Пушкин и другие флотские. Морские рассказы - Виктор Красильников

Прямо-таки остервенились. Полетели не шутки – матюжки. Грузовые стрелы «Нордвика» затаскивают на борт уже доски для укладки каравана.

Более понимающий в лесозаводской жизни король Маймаксы вещает, как пирожки раздаёт: – Совсем хрень по времени осталась. Винище в магазине участковый в подсобку уволок и опечатал. Откайфовались. Начали появляться отдельные шаткие фигуры, затем компании. На прожекторный свет выступает Пьер с другими мастерами. – Всё, всё уноровили. Шабаш. Сдавайте рукавицы. Какого цвета колонна, теперь не определить. Сливаемся с тьмой. Спешим к теплу. С наших рядов фырканье от смеха и глотков на ходу. – Батя, брось гранату. Могучий Каркавцев метнул стеклянную, полагаем, далеко.

Вообще заводимся весельем. Два вагона трамвая оккупированы шаровцами до тесноты. Слышу, мастер токарной говорит коллегам: – Как ни погляжу, они у вас какие-то не такие. На что Петрович не без гордости, но и чуть стыдясь, роняет: – Шеста, седьма знамы всеми.

По воскресеньям являлся искушающий Вадик, вытаскивая пятёрку. Душою я противился подобному занятию, называемому в те брежневские времена «культурнопитием». Лишь стыд отказа заставлял всякий раз следовать по накатанному. Зато, думалось мне, всю неделю избавлен от этой гадости.

Когда встречался с Кочегаром на утреннем трамвае в понедельник, нагоревавшийся от отцовских строгостей Толик непременно спрашивал о проведённом воскресенье. Восхищённо внимал он короткому рассказу о приходившем кузене и остальном.

Я чувствовал, что в его представлении моё бытие на порядок выше вечных «не смей». Кривя совестью, удерживал счастливое неведение о низкой цене пустого времени.

После января теорией занимались всё меньше и меньше. Три дня в неделю отдавалось судоремонту. По прослеживаемому закону, Зайцев и я вновь попали интересной парочкой на ремонт "МБ-8". От «вояк», так называли скромно и малопонятно морской буксир, не имеющий порта приписки. При самых современных грозных кораблях должны находиться номерные трудяги. Годны они для прозаичных дел подвоза всяческого обеспечения, а то и таскания плавучих мишеней. Машинная и палубная команда, за исключением штурманского состава, была вольнонаёмной. В том, что на борту царила дисциплина, мы с Зайчиком убедились сразу. К обеду по трансляции раздалось: – Команде приготовиться к приёму пищи. Через час за короткими звонками, разбудившими бы и мёртвого, тот же голос из динамиков приказал:

– Команде приступить к судовым работам. Понятно, что подобным практикам, как мы, дают самое «лучшее».

Пришлось узнать все позы мойки картеров двигателей солярой и всю терпеливость засушки их бельевой ветошью. Каково демонтировать трубы в самых труднодоступных местах и вновь сделать всё как должно. Особым искусством почитали мы отдачу гаек, схваченных намертво ржавчиной у горловин коффердамов. Пытаться стронуть такие гайки ключом не подходит реалистам. Мы брали ручник поувесистее, затачивали зубило, и Валерушка начинал играть по ним смертельное соло. С первого удара намечалась глубоко вгрызающаяся в метал зарубина. От второго она приобретала вид правильного конуса. Третий, уже нежный, заставлял подпрыгивать уродку, что называлась гайкой на М27.

Второй механик, деятельный мужчина, ходивший по машинному отделению в чёрной пилотке подводника, оценил нас. Приятно было пользоваться его строгим расположением. Толстого благодушного деда видели редко, так как он воевал в каюте с бумагами или ходил по заводскому начальству. Старые мотористы снисходительно покровительствовали нам. Наверное, отчасти потому, что в глазах наших читали уважение и зависть к бывалым морским волкам, к их полутайным рейсам.

После дней на «вояке» совсем непросто оказывалось вновь настраиваться на теорию, видя всю очевидность расхождения её с трудным хлебом практики.

По вечерам приходилось внимать тоже отличительное от того, что слушалось днём. Поэтому оценками в школе довольствовался скромными. Частенько устроившись за партой поудобнее, замечал скорее не уроки, а перемены. Лишь математика настораживала меня по двум щепетильным причинам: не хотелось стоять дураком у доски и огорчать нашу классную.

Тем, кто говорит о недалёкости женского ума, я не доверяю, как людям вздорным или перенёсшим озлобленность от неудач на весь мир. Есть много женщин, о которых хочется сказать: они умны и тактичны.

Чуть меньше: умны, тактичны и нежны. Ещё меньше тех, кто с теми качествами и красивы. Чаще, получая в подарок от матерей жизнь, становятся носителями невероятных комбинаций совершенств и недостатков.

По этой лотерее Глафира Ивановна была несомненно умна, благожелательна, чуть строга и, увы, некрасива. Точнее её представляло одно из довольно распространённых русских лиц, от которых веет здоровьем, непосредственностью, деревней и чем-то очень народным. Она добросовестно и героически тащила класс из взрослых детей, нелепо козлившихся на очевидное благо.

Доволен собой тогдашним, раз не огорчал эту славную женщину и прошёл не хныкая до конца.

Правда, проклятая оригинальность заставляла держаться на расстоянии от всего, на что Глафира и активное меньшинство подбивали. И почему бы иногда не заняться приятной ерундой: в киношку, кафешку сходить? Прогулкой по «набке» закончить неказённое мероприятие.

Взгляд одной из придумщиц я чувствовал даже спиною. Иногда пробовал внезапно оборачиваться, успевая заметить опущенную белокурую головку и взметнувшиеся кудряшки. Вся эта лирика истолковывалась очень понятно, да после летней катастрофы засушил себя переживаниями. Бедную Танечку было жаль, потому что путей общения со мной не имелось никаких. Я вообще не разговаривал с девчатами и даже, к теперешнему стыду, не здоровался. Однако совести своей ходил подконтрольным, решив избавить страдающую симпатяжку от неразделённой любви.

Придуманное средство назвал «новый форс». Между тем как влюбчивая Танечка непосильно для своих получек меняла часто кофточки, платьица, а то и сапожки, я всё больше отходил к толстовской простоте. К несменяемой серой вязанке и брючишкам, скроенным на местной фабрике чёрт знает по каким лекалам, добавил серые подшитые валенки.

Войлочный ренессанс, единственный на всё ВШРМ, не мог не бросаться в глаза, крича об одеревенелости и дремучести хозяина. Хотя конец 60-х – взрывное время перемен, пристрастий в модах, в песнях и манерах! Грохнуло серьёзно. Серому социализму показали чёрную метку.

Настойчивая, оказывается, выведала кое-что обо мне у слишком болтливого Вовки Медведкова, подпустившего в мой адрес много лестного. Верное средство сработало лишь наполовину. Поняв, что я просто юродствую, оскорблённая Татьяна сквозила теперь взглядом мимо меня все три года.

Вскоре опять имел несчастье поскользнуться, невольно обидев милую Антонину Александровну вместе с её несомненно полезным педагогическим начинанием. С некоторых пор в коридоре, напротив входных дверей, появилась небольшая чёрная доска со сменяемыми словами, которым больше всех доставалось от ученических ошибок. Они просились сами на память, сходя как с афиши правильным наклоном и плавным скруглением гласных. И вот на разборе одного сложноподчинённого предложения новаторша нарушает мою отвлечённость и говорит: – Красильников, найдите ошибку, допущенную