Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

К этой теме Макиавелли, перефразируя Саллюстия, возвращается в “Истории Флоренции”: “Переживая беспрерывные превращения, все государства обычно из состояния упорядоченности переходят к беспорядку, а затем от беспорядка к новому порядку… Ибо добродетель порождает мир, мир порождает бездеятельность, бездеятельность – беспорядок, а беспорядок – погибель, и – соответственно – новый порядок порождается беспорядком, порядок рождает доблесть, а от нее проистекают слава и благоденствие”[303]. И “Государь”, и “Рассуждения”, и “История Флоренции” взаимосвязаны; опираясь друг на друга, они поддерживают одну точку зрения. Хотя ни одна из этих трех книг при жизни автора не была напечатана, по рукам активно ходили их тщательно копируемые списки. Макиавелли так и не попал в число приближенных Медичи, но его идеи получили широкое распространение.

Макиавелли пробовал силы не только в литературе. Он много лет развлекался сочинением стихов, главным образом на античные сюжеты, и теперь неожиданно обратился к комедии: если не удалось стать ни почитаемым мыслителем, ни важным чиновником, можно посмеяться над своим стесненным положением. Ему давали клички – иногда ласковые, иногда не очень. Публика величала его Старым Ником – это самое мягкое из прозвищ дьявола, друзья же называли Il Macchia (Пятно), подразумевая его остроумие, непочтительность, бестактность и вспыльчивость. Макиавелли написал рассказ “Черт, который женился” (Плутон поручает архидьяволу Бельфагору отправиться в этот мир и выяснить, на самом ли деле жены есть источник всех бед мужчин) и две пьесы, “Мандрагора” (1518) и “Клиция” (1525) – малопристойные фарсы, высмеивающие характер самого Макиавелли и его похотливость, однако основанные на тех же представлениях, что лежат и в основе его серьезных произведений. Обе пьесы, первоначально поставленные на частной сцене, зажили своей жизнью, и даже папа Лев X, заинтригованный молвой, попросил исполнить “Мандрагору” у себя при дворе. Вскоре на комедию в карнавальный сезон уже было не попасть, настолько она стала популярна. Так в 1520 году (в том же году, когда Лев отлучил от церкви Мартина Лютера) Макиавелли-комедиограф получил признание, которого страстно добивался Макиавелли-советник.

В марте 1520 года Макиавелли, подбодренный одобрением папы римского, нанес визит кардиналу Джулио Медичи, одной из главных политических фигур во Флоренции. Надо полагать, что встреча прошла успешно: вскоре Старому Нику поручили написать историю города. Хотя Макиавелли рассчитывал на работу иного рода, он взялся за задание, видя в нем способ вернуть себе милость вышестоящих и впредь получать заказы. Кардинал вознаградил писателя не слишком щедро (плата составила 57 флоринов в год, то есть около 8 тысяч долларов в нынешних ценах, но позднее была увеличена до эквивалента 14 тысяч долларов), а ведь изложение неоднозначного прошлого Флоренции было делом непростым. От Макиавелли ждали если не прославления Медичи, то хотя бы трактата без полемики, сочинения по форме и стилю образцового. И он, пренебрегая фактической точностью и обильно заимствуя у предшественников, выработал плавный захватывающий рассказ о клубке противоречий между семьями, классами и группами, каковым была и оставалась флорентийская политика. Макиавелли разделил текст на “книги” с внеисторическими (но релевантными прежде всего современности) предуведомлениями, вложив в уста героям как будто бы реконструированные речи – они даже описывают ожесточенное соперничество партий и слабеющую военную мощь города.

В 1525‐м автор преподнес законченный труд Джулио Медичи, двумя годами ранее взошедшему на папский престол под именем Климента VII, и сам прочитал его святейшеству некоторые фрагменты. Папе, по‐видимому, понравилось услышанное, и он вручил Макиавелли сто двадцать дукатов из своего кошелька. Тогда же Макиавелли предложил вооружить население Рима – он давно задумывал нечто подобное для флорентийского ополчения, а теперь адаптировал проект к нуждам Святого престола. Климент склонялся к тому, чтобы реализовать проект, но помешал ход событий. Желая избавить Рим от влияния Священной Римской империи, папа оказал помощь французам, но у него кончились деньги, так что 34 тысячи наемников взбунтовались, заставили командующего идти на Рим и с легкостью захватили его и разграбили. Вскоре Медичи пали и во Флоренции.

Макиавелли, никогда не упускавший удобного случая, немедленно принялся хлопотать о возвращении на прежнюю должность, но недавняя работа на Климента, как и дурная репутация автора “Государя”, никого к нему не располагала. К рубежу 60-летия он подошел сломленным, разочарованным человеком[304]. Сказались годы треволнений и тяжелого труда: Макиавелли заболел и 22 июня 1527 года умер, страдая от сильной боли в желудке, в родном и любимом городе. От исповеди перед кончиной он отказался – заявил, что с нетерпением ждет, когда попадет в ад, где можно будет пообщаться с язычниками, такими как Платон и Сенека. Как сам он писал в “Мандрагоре”, там “сидит столько достойных людей”![305] При этом вопреки собственным давним убеждениям соборование он все‐таки принял: никогда не мешает подстраховаться.

Глава 7

Уильям Шекспир: драма истории

Мы старины картины воскресим

В живых героях…

Уильям Шекспир “Генрих VIII” [306]

В афише сезона 2000/01 года Королевская шекспировская труппа анонсировала постановку исторических пьес своего тезки Шекспира в рамках цикла “Эта Англия” на том основании, что восемь его драм образуют “сложный взгляд на английскую историю одного человека”. Уильяма Шекспира редко называют историком, хотя ни один другой литератор не сумел дать более стойкое впечатление о большинстве из четырнадцати королей династии Плантагенетов. Литературный критик Питер Саччо сказал: “Именно он укоренил в общей памяти представление о прекрасной слабости Ричарда II, бурном героизме Генриха V, изумительной гнусности Ричарда III”[307]. То же самое верно и в отношении “римских” пьес: “Антоний и Клеопатра”, “Юлий Цезарь”, “Кориолан”. Генрих Гейне говорил о Шекспире: “Великий британец не только поэт, но и историк… В этом отношении он подобен древнейшим историкам, которые также не знали разницы между поэзией и историей… и в пении давали звучать одному только голосу правды”[308].

И если это звучит чересчур выспренно, стоит напомнить: Аристотель приписывал историкам простую фиксацию фактов, а поэтам – поиск правдободобия, объясняя, что первые имеют дело с относительной правдой, основанной на чужих словах и привязанной к отдельным событиям, тогда как вторым доступна истина высшего порядка. Такое пересечение истории с литературой делало Шекспира идеальным для елизаветинского театра. Конечно, его короли выглядели живее, чем в ученых описаниях, характеры запоминались лучше, а злодеи сильнее завораживали. Литературный критик Джонатан Бейт так описывает те времена:

В отсутствие газет и телевидения имелось всего два места, где собравшуюся публику просвещали, развлекали и склоняли к размышлениям о важнейших религиозных и