Светоч дружбы. Восточный альманах. Выпуск четырнадцатый - Михаил Иванович Басманов

кверху и затаил дыхание. Моя челюсть отвисла, глаза закатились, окоченевшие пальцы, казалось, хватались за воздух. И очень вовремя. Две тени приблизились и склонились надо мной. С руки сорвали часы, острая боль обожгла шею, когда рванули цепочку. С обочины раздался тихий окрик: «Идут!» Двое скользнули в темноту.

Я глубоко вздохнул и огляделся, различив свет приближающихся «летучих мышей». Несколько человек несли мотыги, ножи и палки, словно собираясь устроить отлов лягушек в сезон сева риса. Один поднял фонарь высоко над головой, освещая машину.

— Черт! Монах! — Он опустил фонарь. — В машине еще и монаха прихлопнуло.

Затем другой голос ответил:

— Богатый был, сволочь. Где его сумка?

Я слышал, как с грохотом выбили дверь машины.

Я вспомнил Таширо, моего героя, и приготовился «умирать» во второй раз, но уже постарался сделать это лучше, чем в первой попытке. Я закрыл глаза, разинул рот. Однако пальцы я теперь держал прямо, чтобы легче было сорвать перстень. Я понял, что в первой пробе на роль, когда скрюченные пальцы мешали снять часы, я чуть было не лишился руки. Кроме того, неправдоподобно было умирать с зажатыми в кулак пальцами душным летним вечером. Самурая-то смерть настигла в пургу на тракте.

Люди начали лихорадочно обыскивать трупы, но вскоре потеряли к ним интерес и стали перешептываться, гадая, почему произошла авария и какую роль сыграло невезение. Одни сочувствовали пострадавшим, другие считали, что они получили по заслугам, и, наконец, стали сравнивать последствия этой катастрофы с предыдущей. Визг тормозов приближающейся машины прервал разговор. Один из деревенских ответил на вопрос водителя.

— Полиция, полиция, — пронеслось тихо.

Я попытался подняться, но не смог. Все тело ныло, похоже, у меня где-то был перелом. Начальник полицейского патруля осветил пострадавших одного за другим.

— Эй, сержант, взгляни на этого! Вроде он.

Сержант вместе с остальными осмотрел одного из пассажиров. После некоторого замешательства другой голос подтвердил:

— Да, он самый, Тигр. Теперь уже не страшен.

— А награду за него получим?

— Конечно, если докажем, что это мы его взяли.

— Это мы в два счета. Проделать ему дырку в голове и всем остальным.

Опять молчание. На этот раз я не думал о самурае, а вызвал перед мысленным взором образ Будды и стал молиться.

— Не валяй дурака! — сердито прервал тишину первый голос. Полицейские равнодушно продолжали осматривать место происшествия. Я только разобрал, что они говорили о какой-то банде.

— Сколько их всего было?

— Парень, которого задержали, сказал, что шесть.

— Значит, одного не хватает. А как это монах очутился в банде?

Я почувствовал, что плачу от стыда.

Заливисто лаяли собаки. Должно быть, к этому времени все в деревне уже знали о случившемся. Останавливались машины, хлопали дверцы, люди выходили посмотреть, что произошло. Вокруг бродили деревенские. У некоторых были транзисторы, из которых доносились пронзительные песни в стиле «кантри» и проповедь об учении Будды.

КРЕСТЬЯНИН И БЕЛЫЙ ЧЕЛОВЕК

Деревня расположилась километрах в двадцати к северу от Бангкока. Дома вытянулись вдоль канала, отделенные друг от друга оросительными канавками и рядами невысоких деревьев. Это в основном низкие строения с покатыми крышами, спускающимися почти до земляной насыпи. Спальня и кухня с деревянными полами подняты на сваях до половины человеческого роста. Они просторны, вмещают всю семью и разгорожены цветастыми ситцевыми занавесками. Перед домом грубо сколоченная скамейка или чурбаки, чтобы было где посидеть и поболтать с друзьями. В сухой сезон под высоким полом хранят топчак, грабли и плуг; в сезон дождей здесь собираются на насесте куры. Рядом во дворе сеновал и загон для буйвола.

Дом, или, точнее, хижина, дядюшки Хонга мало чем отличается от других. А отсутствие сеновала и скотного двора не означает, что Хонг относится к привилегированному классу крестьян, которым не приходится трудиться в поте лица. Просто годы взяли свое: не стало больше сил тягаться с землей, и он ушел на покой.

Жизнь настоящих крестьян, таких, как он, проста, и ход ее предопределен. С наступлением сезона дождей пашут, потом сеют, затем высаживают рассаду. Если дожди хорошие, хватает риса и на продажу, если слишком сильные — его приходится брать в долг вместе с необходимыми приправами, креветочным и рыбным соусом и ждать до следующего года, чтобы рассчитаться. Назвать ли это судьбой человеческой или более лестно, как это делают горожане, героизм, — и то и другое недалеко от истины. Дядюшке Хонгу нравилось считать себя героем, потому что, не имея ни пяди собственной земли, он все же умудрялся прокормить жену и многочисленных питомцев, с которыми хлопот было не меньше, чем с целым выводком детей. Он не сомневался, что и детей бы смог прокормить. Он так и говорил Хем, своей подружке, невесте, а теперь старухе.

— Если бы у нас были дети, дорогая, я бы сумел о них позаботиться, правда?

— Конечно, конечно, — соглашалась она, раздавая еду шести собакам. И, никогда не забывая польстить ему, добавляла: — Даже если бы их было шестеро, они бы не съели больше, чем эта орава. Один твой Сомрит ест больше нас обоих.

Хонг взглянул на неуклюжего щенка с растопыренными лапами и толстым брюхом, который лакал рисовую похлебку из скорлупы кокосового ореха. Возможно, такая любовь к животным объяснялась тем, что у него не было детей. Когда Хонг был помоложе, кого он только не держал: от буйволов и бойцовых петухов до рыбок. Но лета прибавлялись, а силы убывали, и, понимая, что не может уже прокормить всех, он решил их продать. Расстался даже со своим верным другом, буйволом. Правда, от этого хуже не стало, так как и работа у него тоже изменилась. В молодости он стремился собрать столько риса, чтобы как можно больше заработать, чтоб и семья не знала нужды, и можно было пожертвовать не меньше других на благотворительность. Потом он стал довольствоваться тем, что урожая хватало на прокорм семьи до следующего года. Когда же тяжелый труд стал не под силу, он начал собирать цветы и стебли лотоса в канавах на рисовых чеках и продавать их перекупщикам. Это давало пищу на день. А потом помещик в признательность за его усердие и честность поручил старику охранять земли и собирать плату с новых арендаторов. К тому времени буйвол уже был не нужен. Хонг стал хуже видеть, голова побелела. Он уже не мог защитить кур от проделок нового поколения сорванцов и решил расстаться и с ними. Он раздавал их всем, кто хотел. Осталось в хозяйстве две-три курицы, четыре кошки и шесть собак.

Нельзя сказать, чтобы