Светоч дружбы. Восточный альманах. Выпуск четырнадцатый - Михаил Иванович Басманов

— Хонг, я решил продать земли этим людям. Они будут строить завод. Ты пока можешь не спешить, съедешь, когда начнут строительство.

Хонг почтительно кивал. Он обвел взглядом дом, представил завод, трубы. Плечи его затряслись. Он вспомнил слова учителя: «Ты его растил…»

ЛЯГУШКА С ЗОЛОТЫМИ ЛАПКАМИ

Солнце палило так, словно хотело зажарить все живое на огромном поле. С высоких прямых деревьев сабанги и пайомы, изредка попадавшихся ему на пути, осыпались пропыленные желтые листья. Его синяя рубашка потемнела от пота. Он в изнеможении опустился на землю, привалившись к стволу. Вокруг — сушь, одна только сушь. Он с тревогой смотрел на взметнувшийся в небо столб, уносящий с собой клочья пожухлой травы и пучки соломы. Бурая пыль, поднятая в воздух, окутала все темной завесой. Смерч. Он вспомнил, как слышал от стариков, что смерч предвещает засуху, нужду, голод и смерть, и ему стало жутко. Хотелось скорее добраться до дому, он уже различал верхушки окружавших хижину бамбуковых зарослей, похожих издали на былинки. Но он не решался подняться. В ту минуту, когда он подходил к тени дерева, он почувствовал шум в ушах, у него потемнело перед глазами, и он понял, что это начинается головокружение от солнечного удара. Он взглянул на свои подошвы, в волдырях от раскаленного песка, и его охватила неописуемая злоба, ярость на погоду, способную бесконечно терзать человека. Утром холод пробирал до костей, а теперь так жарко, что голова вот-вот расколется на части. Вспомнив о пронизывающем холоде, он снова подумал о своем малыше.

В это утро он с двумя младшими сыновьями отправился на пересохшее рисовое поле наловить лягушек на завтрак. Воздух был такой холодный, что, когда приходилось останавливаться и искать лягушек, притаившихся в потрескавшейся земле, дети не могли унять дрожь. Всякий раз, разглядев в глубине трещины пару поблескивающих глаз, они кричали:

— Па, еще одна. Па, в этой трещине две. С золотыми лапками! Скорей, па!

Он бросался по их зову с места на место и поддевал мотыгой ссохшиеся комья земли. Нескольких лягушек он поймал сразу, другие ускакали, как только он начал копать. Догонять и ловить их должны были дети. Много их ускакало. Некоторые запрыгивали в другие трещины, и ему приходилось переворачивать новый ком спекшейся земли. Если повезет, кроме лягушек, могут попасться улитка или моллюск, зарывшиеся в землю в ожидании дождя. Тоже сгодятся. Воздух прогревался. У него уже было достаточно лягушек к рису на завтрак. Издалека со стороны деревни донесся звук барабана — староста созывал крестьян на сходку. Когда он мысленно вернулся к этому мигу, в душе опять поднялась волна глухой злобы. Если бы только он пошел тогда домой, бедный ребенок был бы сейчас здоров. Все из-за последней трещины. Как только он поддел глыбу, земля раскололась и крупная лягушка с золотыми лапками величиною с большой палец проскакала мимо старшего сына. Младший бежал за ней шагов двадцать, пока лягушка не шмыгнула в глубокий след от буйволиного копыта. Малыш наклонился и стал шарить рукой в ямке. И тут отец обмер, оглушенный пронзительным криком мальчика:

— Па, змея! Меня укусила змея!

Кобра с шипением расправляла свой капюшон. Когда к нему наконец вернулась способность действовать, он со всей силой трижды ударил мотыгой по змее. Кобра судорожно задергала хвостом. А он подхватил на руки ребенка, взял корзину с лягушками и направился к дому, не забыв сказать старшему, чтобы тот подобрал змею.

По дороге сын тихо плакал и стонал, стучал себя в грудь кулачками и жаловался, что не может дышать.

Придя домой, отец созвал всех знахарей и колдунов, которых знал. Поднялась суматоха.

— Разруби лягушку, зажарь ее и приложи к ране, — учил один.

— Дай ему съесть жареную змеиную печенку, — посоветовал другой, и он торопливо вспорол змею и стал искать печень. Жена сидела рядом и плакала. Толпа росла. Узнав о случившемся, сбежались соседи, только что пришедшие со сходки. Один из них сказал, что отцу надо идти сегодня же в город, в уездную управу: староста объявил, что сегодня правительство выдает пособие тем, у кого пять или больше детей, а у него как раз пятеро. Еще один удар.

— Разве ты не видишь, у меня сын умирает! Как я могу уйти?

— Да какая здесь от тебя польза? Ты созвал столько лекарей, все они знают свое дело.

— Иди, дурак, двести батов дают. У тебя отродясь таких денег не было. Две сотни!

— О чем тут раздумывать, — добавил другой, — если мальчик умрет, ты ничего не получишь, тем и кончится.

— Не пойду, — кричал отец, — мой ребенок задыхается, а вы говорите — иди. Неужели их нельзя получить в другой раз? Да, верно, у меня за всю жизнь не было двести батов, но я не пойду. Не пойду!

— Тогда — тюрьма, — вмешался третий. — Если не пойдешь, в тюрьму посадят. Где это видано — не подчиняться властям? Раз они решили дать — ты должен получить. Иначе — тюрьма.

Несколько раз повторенное слово «тюрьма», видно, подействовало на него, но он все же не сдавался.

— Будь что будет, сказал — не пойду. Не нужны они мне. Как я могу бросить его, когда он умирает? — Отец снова перешел на крик: — Не пойду!

— Иди, не перечь властям, мы люди маленькие.

Он обернулся и увидел стоящего рядом с мрачным видом старосту. В горле сразу пересохло.

— Если не пойду, меня правда посадят? — спросил он.

— Наверняка, — сурово ответил староста. — Может, на всю жизнь.

Ну что было делать?

Сам не свой, он вышел из дому, оставив сына на попечении лекарей и соседей.

Когда он добрался до уездной управы, было уже почти одиннадцать. Во дворе, сбившись в кучу, сидели односельчане, которые тоже пришли за деньгами. Ему сказали, что надо обратиться к заместителю уездного начальника. Он пошел.

— Господин начальник, я — Нарк На-нгарм, я за деньгами, за деньгами, какие за много детей дают.

Старый чиновник поднял оплывшее жиром лицо и с минуту пристально разглядывал вошедшего, а затем уничтожающе проговорил:

— Болван, у тебя что, глаз нет? Не видишь — люди работают? Вон! Убирайся и жди на улице!

— Но, господин начальник, у меня ребенок умирает.

Нарк тут же осекся, испугавшись, что чиновник может заподозрить, что ребенок уже умер, и тогда ему несдобровать.

Но заместитель уже уткнулся в бумагу и продолжал писать.

Удрученный, крестьянин побрел к сидящим на улице односельчанам. «Родился крестьянином подневольным — терпи, — думал он, — нищий и беззащитный, жуй с голодухи горькие коренья. А дойдешь