Пушкин. Наше время. Встречи на корабле современности - Гаянэ Левоновна Степанян

МВ:

Здесь вот что интересно. Он добавляет к фразе про семейственную неприкосновенность это же выражение по-французски: «inviolabilité de la famille». Зачем? Для Наташи, не доверяя ее способности понять отвлеченную моральную идею по-русски? Но тут же добавляет: «Это писано не для тебя…» А для кого же? Видимо, как раз для того своего постоянного корреспондента, которому по-французски читать ловчее, чем по-русски.

ГС:

Он отказывается принимать вмешательство в частную переписку как норму и начинает писать жене еще более резкие письма, имея в виду не только ее, но и другого «читателя».

МВ:

Не то чтобы резкие, а более неформальные. Включает какие-то грубые просторечные вкрапления, вполне откровенные намеки на интимность в современном смысле…

Еще я хочу добавить. Вот ты процитировала известные слова из дневника Пушкина. Этот дневник до нас дошел. Что удивительно. Пушкин, как все люди того времени, порой уничтожал свои бумаги – дневники, «записки». Это было принято после каждого какого-то крупного потрясения – восстания, смены власти. Люди сжигали свои дневники, чтобы не навредить знакомым. А эта тетрадь до нас дошла. У меня такое ощущение, что Пушкин не хотел ее сжигать, даже не исключая того, что она попадет в руки правительства. Так сказать, предтеча блога, публичного дневника. А одна из страниц этого дневника, посвященная Сергею Уварову, настолько груба и оскорбительна по отношению к министру, что, кажется, Пушкин специально оставляет ее «на виду».

ГС:

Вставляя в свои письма оскорбительные замечания, Пушкин создает безвыходную ситуацию для человека, который потенциально читает его послания: он пишет так, чтоб читать было крайне неприятно – а поделать с этим ничего нельзя, потому что за частные письма на дуэль не вызывают. Например, в его дневнике фигурировал московский почтмейстер Александр Булгаков, которого Пушкин называет не иначе как Сашкой. Они с Пушкиным питали друг к другу взаимную антипатию. Булгаков писал брату: «Я познакомился с поэтом Пушкиным. Рожа ничего не обещающая»[100]. Пушкин же, зная, что его письмо попадет в руки московского почт-директора, предупреждал жену быть осторожнее, так как в Москве «состоит почт-директором н<егодя>й Булгаков, который не считает грехом ни распечатывать чужие письма, ни торговать собственными <дочерьми>»[101]. В некоторых же письмах жене чувствуется тонкая ирония: «Но будь осторожна… вероятно, и твои письма распечатывают: этого требует Государственная безопасность» (Т. 10. С. 381). Одним словом, страсти накалялись. Особенно с января 1834 года, после того как Пушкину пожаловали чин камер-юнкера.

Новоиспеченный камер-юнкер

МВ:

Это было оскорбительно – первый придворный чин, который давался восемнадцатилетним юношам, и для Пушкина, женатого человека, к тому времени с двумя детьми, это было странно. Хотя, с другой стороны, это была совершенно неизбежная ступень, потому что через придворные чины, как и через любые другие, невозможно было перескочить. Это только уже упомянутый Григорий Орлов мог в день восшествия на престол своей любовницы Екатерины скакнуть из капитанов в генерал-майоры и камергеры. А при Николае, которому претили подобные «случаи», нужно было начинать службу с первого чина.

ГС:

Камер-юнкера давали молодым людям, которых собирались как-то продвигать.

МВ:

Да, совершенно верно. Жалование этого чина тридцатичетырехлетнему отцу двоих детей было не то чтобы уникально и оскорбительно (особенно учитывая, что среди камер-юнкеров была и высшая знать – что Александру Сергеевичу не могло не быть приятно), но все-таки нетипично[102].

ГС:

«Царю наперсник, а не раб». Пушкин стремился к равноправному диалогу, к отношениям на равных, а вместо этого вынужден был подчиняться придворной рутине.

МВ:

Да, это все так, но это не только так. Потому что этот первый придворный чин открывал дорогу. При Николае Россия держалась на циркуляре, на уставе, и только включение в систему чинов и званий давало человеку возможность быть полноценным членом общества.

Пушкин сам предложил Николаю написать историю Петра. Николай ответил: «Да-да, прекрасно. Одобряю. Я открою тебе доступ, иди копайся в архивах». Но для того, чтобы это его словесное, устное разрешение копаться в архивах могло облечься в допуски, служебные отношения и докладные записки, на основании которых Пушкину открыли бы доступ к этим архивам, его нужно было встроить в систему. А поскольку он не желал идти в службу ни военную, ни штатскую, оставалась только придворная. В качестве вольного художника никто бы доступ в архивы ему не открыл. Это и до сих пор так. Чтобы попасть в любой государственный архив, нужно письмо с места работы с объяснением причин. Только в последнее время они стали приоткрываться для частных лиц.

Кроме того, не забывай такой крайне неприятный для Пушкина момент, что камер-юнкеру прилагался оклад, и Пушкин скрежетал зубами, но ему эти деньги были очень нужны. Все его 30-е годы, вся его недолгая, к сожалению, семейная жизнь преследовала жестокая нужда.

А в дневнике при этом он записал: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове» (Т. 8. С. 27).

Придворный историограф

ГС:

Мундир ему нашли друзья. Вопреки этикету Пушкин даже не поблагодарил царя за полученный чин, а вместо того начал с ним разговор про Пугачева, чтобы вернуть ощущение утраченной равновеликости. Он разговаривал с царем не как камер-юнкер, а как поэт и историк.

МВ:

Да-да. И опять-таки надо сказать, что это было дерзостью со стороны Пушкина. И не просто легкомысленной дерзкой выходкой, это была, так сказать, основательная дерзость зрелого человека. Потому что в то время история пугачевского бунта была крайне болезненной темой для императора, для Российской империи. По-моему, когда Пушкин представил цензурному комитету рукопись своей книги «История Пугачева», чуть ли не сам Николай это название забраковал словами, что мошенники, бунтовщики, смутьяны истории не имеют. Только великие мужи, вроде Юлия Цезаря, могли иметь историю. Пушкин сознательно взялся за тему крайне неоднозначную. Прошло 60 лет. Давно – но еще памятно. Еще живы свидетели. Это как сейчас писать историю Новочеркасского расстрела 1962 года. Тут космическая эра началась, а ты, понимаешь, про всякие досадные явления. Николай не мог прямо запретить, потому что такой факт в истории был, его невозможно вычеркнуть – слишком много людей было вовлечено. Однако выбор исторического сюжета говорил Николаю не в пользу Пушкина.

ГС:

А ведь с Николаем договаривался, что напишет историю Петра.

МВ:

А он отложил Петра Великого и занялся бунтовщиком!

ГС:

Причем с удовольствием. Исследования