Пушкин. Наше время. Встречи на корабле современности - Гаянэ Левоновна Степанян

МВ:

Да. Он женился по расчету[104].

ГС:

Дело было так. У министра просвещения Алексея Разумовского была уже очень взрослая и некрасивая дочь. Никакой надежды выдать ее замуж не было, а вот Уваров на ней женился.

МВ:

Что только говорит в пользу версии, изложенной в книге про де Линя. Впрочем, и без нее известно, что Уваров не оставлял этих своих «наклонностей» всю жизнь. А в «Арзамасе», кстати, носил прозвище Старушка.

ГС:

Есть гипотеза, что Уваров стал прототипом Молчалина.

МВ:

Вполне может быть. Он сделал блестящую карьеру и, будучи не аристократического происхождения, стал графом.

ГС:

До восстания Уваров общался с декабристами, а после – встал на сторону силы. Сделавшись одним из недругов Пушкина, Уваров начал соперничество с ведомством Бенкендорфа.

МВ:

Ну да, но опять-таки я поправлю, это же не звездные войны, не империя и повстанцы, Бенкендорф – сам часть государственной системы.

ГС:

Бенкендорф занимался полицейским надзором за литературой, а Уваров – идеологическим. В начале 1830-х он хотел покровительствовать Пушкину, рассудив, что дружба с поэтом улучшит его репутацию. В качестве доброго жеста он перевел стихотворение Пушкина «Клеветникам России» на французский, а кроме того, пытался посредничать между Пушкиным и Бенкендорфом. Пушкин пресек все попытки Уварова сблизиться и тем самым приобрел в его лице еще одного могущественного недоброжелателя.

Уваров назвал «Историю Пугачева» вредным и опасным произведением. Пушкин в дневнике за февраль 1835 года написал: «Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении» (Т. 8. С. 47).

МВ:

В конце 1835 года Пушкин опубликовал стихотворение «На выздоровление Лукулла», в котором описывается некий наследник, который поторопился описать имение своего заболевшего дядюшки, не дожидаясь его смерти. Заболевший богач выздоровел и вытолкал «наследника» взашей. Когда стихотворение вышло, весь Петербург узнал Уварова, который тоже излишне поторопился принять меры по защите наследства родственника своей жены. Все тыкали пальцем, и дошло до того, что Бенкендорф вызвал Пушкина на ковер с упреком, зачем же он выставил министра в таком неприглядном виде. На что Пушкин ответил, что, мол, это сатира ни на какого не на министра, а на вас, Александр Христофорович. Бенкендорф опешил: что же общего? «Вот видите, вам и в голову не пришло. А почему же Уваров находит что-то общее с собой? Неужели он и вправду воровал казенные дрова?!» Бенкендорф, как и весь Петербург, знал, что это Уваров заворачивал возы с дровами, предназначенными для отопления казенных учреждений, на свою частную квартиру, но, разумеется, молчал. «Сатиры пишутся на общие пороки, а не на отдельных частных лиц», – продолжил тогда Александр Сергеевич. Бенкендорфу пришлось согласиться. Да он, я думаю, особо и не настаивал. Как говорится, быстро дал себя убедить. Но скандал вышел громкий. После этого Уваров возненавидел Пушкина и всячески ставил ему палки в колеса.

При этом если в столкновении с Воронцовым Пушкин был категорически не прав, то здесь он был столь же категорически прав. Но свою правоту выражал порой очень резко, до грубости. Например, знаменитая эпиграмма на Уварова «В Академии наук заседает князь Дундук…» (1835) посвящена даже не самому Уварову, а его близкому другу, сказать проще – его давешнему любовнику Михаилу Дондукову-Корсакову, который стал вице-президентом Академии наук благодаря протекции Уварова.

Шутка, конечно, по нынешним временам не просто непечатная, но и некорректная. Мало ли у кого с кем отношения. Кстати, сам Михаил Александрович оказался не самым плохим человеком: получив в 1836 году в качестве попечителя Санкт-Петербургского цензурного комитета немалую власть над Пушкиным как над издателем журнала, отнюдь не стал мстить за всем известную эпиграмму, а, наоборот, выказал поэту-издателю явное благоволение. Во всяком случае, в их личной переписке.

Но сам Уваров, конечно, взбесился, когда это прочитал. И оказался куда более злопамятен. Так что да, действительно: Пушкин, что называется, одним росчерком пера нажил себе влиятельного врага, который совершенно не скрывал того, что он враг.

ГС:

Подвожу итоги расстановки сил. Формально цензором оставался Николай, реально цензурировал Бенкендорф. А Уваров добился того, чтобы журнал Пушкина «Современник» проходил дополнительное цензурирование.

МВ:

«Особое отношение» царя распространялось только на личные сочинения поэта Пушкина. Пушкин пытался было сделать вид, что решил, будто это отношение распространится и на издаваемый журнал, – мол, царь доверяет Пушкину, а он отвечает за свой журнал. Но Уваров посмотрел на этот вопрос совершенно по-другому: сочинения, подписанные Александром Пушкиным, читает сам царь, а сочинение, которое Пушкин публикует как издатель, подвергается общей цензуре. Причем весьма строгой и, главное, долгой. Так что издателю Пушкину пришлось лично просить «князя Дундука» в апреле 1836 года о не предусмотренной должностной инструкцией поблажке – назначении второго цензора: «…двойная цензура отымает у меня чрезвычайно много времени, так что мой журнал не может выходить в положенный срок. Не жалуюсь на излишнюю мнительность моего цензора; знаю, что на нем лежит ответственность, может быть не ограниченная Цензурным уставом; но осмеливаюсь просить Ваше сиятельство о дозволении выбрать себе еще одного цензора: дабы таким образом вдвое ускорить рассматривание моего журнала, который без того остановится и упадет» (Т. 10. С. 445).

Пушкин и гусар-девица

ГС:

«Современником» с легкой руки Уварова занимались самые неприятные цензоры.

МВ:

Да. И на это, кстати, нарвалась Надежда Дурова – знаменитая кавалерист-девица. Пушкин сам предложил ей выступить издателем ее сочинений. Между ними завязалась активная переписка. Дурова была дама очень незаурядная. О ней бы книгу отдельную написать…

ГС:

Почему именно о ней?

МВ:

Надежда Дурова – фактически первый в русской истории «гендер-флюид». Серьезно. Елизавета и Екатерина регулярно надевали офицерский мундир, объезжая полки, а Надежда Андреевна проходила в нем десять лет. Она не просто провела одну военную кампанию 1812 года, как это показано в фильме «Гусарская баллада» (в целом имеющем к ней очень малое отношение), но прослужила в гусарах с 1806 по 1816-й и всю свою дальнейшую довольно долгую жизнь (1783–1866) ходила в мужской одежде и, по ее собственным словам, предпочитала оканчивать глаголы на «-ъ», а не на «-а» («пошелъ», «сделалъ»). Даже отпевать она себя завещала как «раба божьего Александра». Священник не стал нарушать божеских законов, но при погребении ей отдали воинские почести, что было тогда изрядным попранием законов гражданских. При этом биологически она была полноценной женщиной – прежде чем начать военное поприще, она, вопреки киношной Шурочке, была выдана замуж и родила сына. Но когда выросший сын попросил в письме благословения на брак, она бросила письмо в огонь, едва завидев обращение «маменька». Только