Пушкин. Наше время. Встречи на корабле современности - Гаянэ Левоновна Степанян

существовании поэмы «Орлеанская дева», купил задорого оное сочинение, думая найти там описание подвигов своей прабабки. А найдя нечто совсем другое (да еще и снабженное «удивительными картинками»), не в шутку оскорбился и вызвал Вольтера на дуэль. На что сам Вольтер, перепугавшись, отвечал дворянину, что он не один из тех рыцарей, от коих вы происходите, он всего лишь дряхлый старик и совершенно к этой поэме отношения не имеет! А о вашей великой прабабке писал только с подобающим почтением. То есть выбрал ровно ту линию, которой поначалу придерживался сам Пушкин, когда его приперли с «Гавриилиадой»[108]. «Публикатор» делает неожиданный вывод, что, мол, перевелись ныне такие прямодушные люди, способные вступиться за честь рода, но штука здесь в том, что, кроме самого того факта, что Вольтер – автор «Орлеанской девы», все остальное Пушкиным придумано! Это полностью его мистификация. Такой текст предполагаешь прочитать у Борхеса в «Замурованных текстах», у Павича, может быть, у Набокова, но совершенно не ожидаешь в начале XIX века у писателя, которого мы чтим как основоположника реализма.

Важно то, что Пушкин эту странную историю тоже готовил для «Современника», никого не спрашивая. Закон не нарушает, на верховную власть не покушается, а остальное его дело как редактора. Но обратная сторона этой свободы, этой возможности не давать никому отчет в том, что он публикует как редактор, – то, что свои собственные произведения, которые очень дорого стоили, он фактически отдавал даром. Он опубликовал «Капитанскую дочку», хотя мог бы ее продать тому же Смирдину и выручить несколько тысяч, а он печатал ее в своем журнале, который приносил одни убытки вместо возможного дохода.

Но Пушкину была дорога идея журнала, и он, разумеется, предполагал, что со временем идея разовьется, что публика «распробует» его журнал и он выйдет в плюс. Но, к сожалению, не успел…

Пушкин, история и фан-фикшн

ГС:

А еще в эти годы он реализуется как историк. Пишет историю Пугачева, работает над историей Петра I, выводит свои закономерности в историческом процессе; он не только констатирует некие факты, но пытается найти им объяснения, пытается понять, что движет историческим процессом.

МВ:

Несмотря на то что он профукивает дедлайны и отвлекается на другие тексты, он действительно работает. Почти весь девятый том десятитомника Пушкина – это его выписки, конспекты, подготовительные материалы для истории Петра. Он, пользуясь своим статусом камер-юнкера, забирается в архивы и там делает выписки. Сам по себе этот конспект еще, конечно, сочинение незаконченное, но его уже можно читать. Там уже сжатые, емкие пушкинские формулировки. Например, то самое замечание, что указы Петра словно бы писаны кнутом, – это именно оттуда.

ГС:

Он отмечает, что, с одной стороны, это очень прогрессивное время, а с другой стороны – очень варварское.

МВ:

Вот точная цитата: «Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости; вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего, вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика» (Т. 9. С. 287). Как видишь, это не просто выписка из какого-то архивного дела, а вполне сформировавшаяся пушкинская мысль.

Напомню, что Пушкин уже начинал писать «нормальный» исторический роман про своего чернокожего предка и бросил: ему просто неинтересно оказалось писать про великого Петра и его верного наперсника Ибрагима так, как было принято в то время. Он чувствовал, что ему нужно найти какой-то свой угол…

В числе этих поисков – сделанный в том же 1831 году набросок романа «Рославлев». Это вообще черт знает что, покруче «Последнего из свойственников Иоанны д’Арк»: Пушкин берет только что вышедший роман Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году» и… используя тех же героев, переиначивает все события по-своему! Уверяя, что у него-то «все как было на самом деле». Вот вводный абзац: «Читая „Рославлева“, с изумлением увидела я, что завязка его основана на истинном происшествии, слишком для меня известном. Некогда я была другом несчастной женщины, выбранной г. Загоскиным в героини его повести. Он вновь обратил внимание публики на происшествие забытое, разбудил чувства негодования, усыпленные временем, и возмутил спокойствие могилы. Я буду защитницею тени, – и читатель извинит слабость пера моего, уважив сердечные мои побуждения» (Т. 6. С. 132).

Сейчас это назвали бы фан-фикшн. Причем от женского лица. Только Загоскин был массовым автором, бестселлермейкером. Представь себе, в нынешних реалиях, Александра Иличевского или, если угодно, Михаила Елизарова, который берется переписать новый роман Дины Рубиной. При всем уважении к Дине Ильиничне.

ГС:

Многие замыслы остались в черновиках. Во-первых, «Роман на Кавказских водах» – это замысел большого приключенческого романа. Вполне возможно, напиши его Пушкин, опередил бы лермонтовского «Героя нашего времени». Во-вторых, авантюрно-психологический роман «Русский Пелам», в котором Пушкин хотел изобразить Россию от декабристского Союза благоденствия до притона разбойников.

МВ:

И опять, заметь, своего рода фанфик: прямая отсылка к роману Бульвер-Литтона «Пелэм, или Приключения джентльмена» (1828).

ГС:

Замыслы, в которых Пушкин думал вслед за Бульвер-Литтоном показать дворянина – благородного разбойника, так и остались в черновиках, даже «Дубровский» не доведен до конца. Пушкин понял, что описанная ситуация нереалистична.

МВ:

В смысле – нереалистична?!

ГС:

Видишь ли, он приходит к выводу, что дворяне и крестьяне не могут действовать заодно, потому что их интересы противоположны.

МВ:

Да, плюс к этому, мне кажется, он понял, что произведение решительно выходит за цензурные рамки.

ГС:

Это тоже, скорее всего.

МВ:

Я почему так удивился – он же начал с реального случая. Ты же помнишь, он просто вложил в текст рукописи подлинный судебный акт[109]. Но, конечно, начал-то он с реального случая, а дальше его мысль увела…

ГС:

Я здесь сделаю отступление. Дело в том, что романтизм показывает исключительную личность в исключительных ситуациях. Героем может быть исключительный злодей или какой-то исключительный герой. Английский писатель Эдуард Бульвер-Литтон впервые соединил эти два типажа: главный герой у него днем джентльмен, а ночью – разбойник. Соединение двух противоположностей в одном человеке очень увлекло современников, в том числе и Пушкина. И он начал писать про Дубровского, который тоже джентльмен и разбойник в одном лице. Потом эта идея перейдет к Гоголю в «Мертвые души». Упомянем еще один замысел, у которого даже нет названия. Это повесть о римской жизни. Он важен потому, что Пушкин подходил к мысли описать жизнь Христа.

МВ:

Да. Фрагмент, начинающийся со слов, которые я могу