Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

то это удастся, быть может, объяснить другим различием в поведении двух полов. Как правило, цивилизованная женщина не преступает запрета половой активности в период ее задержки, и в итоге возникает внутренняя связь между этим запретом и сексуальностью в целом. Мужчина преодолевает в большинстве случаев запрет при условии принижения объекта любви и поэтому уносит это условие с собой в последующую любовную жизнь.

Перед лицом изрядно укоренившегося в мире современной культуры стремления к реформе половой жизни нелишним будет напомнить, что психоаналитическому исследованию пристрастия так же мало свойственны, как и любому другому исследованию. Оно не жаждет ничего, кроме раскрытия зависимостей, поскольку они объясняют скрытое явным. В таком случае ему вполне пристало, если его данные использует реформа, чтобы заменить вредное полезным. Но оно не может сказать наперед, не будут ли новые институты иметь другие, возможно более тяжелые, изъяны.

3

Тот факт, что обуздание любовной жизни средствами культуры несет с собой широко распространенное принижение сексуального объекта, подвигает нас переместить внимание с объектов любви на сами влечения. Вред самого первого отказа от сексуального наслаждения сказывается в том, что его последующее дозволение в браке уже не может полностью удовлетворить. Но и изначально неограниченная сексуальная свобода отнюдь не приводит к лучшим результатам. Легко удается установить, что психическая ценность потребности любить немедленно падает, как только ее удовлетворение становится слишком доступным. Требуются барьеры, чтобы либидо усиливалось, а там, где естественного противодействия удовлетворению недостает, люди во все времена устанавливали согласованные препятствия, чтобы иметь возможность наслаждаться любовью. Это относится как к отдельным индивидам, так и к народам. Во времена, когда насыщение любовью не встречало затруднений, как, скажем, в период упадка античной культуры, любовь обесценивалась, а жизнь становилась пустой, и нужны были мощные противодействующие силы, чтобы восстановить незаменимую ценность страсти. В этой связи можно утверждать, что аскетическая направленность христианства придала любви психическую ценность, которой ее никогда не могло наградить древнее язычество. Наивысшего значения она достигла у аскетичных монахов, жизнь которых была заполнена почти полностью борьбой с либидозными искушениями.

Вероятно, возникающие при этом трудности склонны были объяснять прежде всего благоприятными свойствами наших естественных влечений. Конечно, в общем-то, правильно, что психическое значение некоего влечения повышается вместе с его отвержением. Попробуйте подвергнуть равному по уровню голоданию некоторое количество во всех отношениях совершенно разных людей. С ростом нужды в пище будут стираться все индивидуальные различия, а вместо них появятся обезличенные всплески одного неутоленного влечения. Но верно ли и то, что вслед за удовлетворением влечения его психическая ценность вообще очень сильно понижается? Подумайте, например, об отношении пьяницы к вину. Разве не правда, что вино всегда доставляет выпивохе одно и то же токсическое удовлетворение, которое в поэзии очень часто сравнивали с эротическим, да и с точки зрения научного понимания их правомерно уравнивать? Слышали ли вы когда-нибудь о том, что пьянчуге требовалась постоянная смена напитков, из-за того что без такой перемены он быстро терял к ним вкус? Напротив, привычка все сильнее связывает мужчину и сорт вина, который он пьет. Известна ли кому-то потребность пьяницы отправиться в страну, где вино дороже или его употребление запрещено, чтобы помочь своему притупившемуся удовольствию от питья с помощью добавки таких осложнений? Ничего подобного. Если выслушать высказывания наших знаменитых алкоголиков, скажем Бёклина[77], об их отношениях с вином, то они являют собой полнейшую гармонию, образец счастливого супружества. Почему же отношение любящего к своему сексуальному объекту совершенно иное?

Полагаю, следовало бы разобраться – как ни странно это звучит – с возможностью того, что нечто в природе самого сексуального влечения не благоприятствует его полному удовлетворению. Сразу же из долгой и трудной истории развития влечения всплывают два момента, которые можно было бы сделать ответственными за такие трудности. Во-первых, из-за двукратного совершения выбора объекта вместе с возникновением в промежутке между ними ограничений инцеста окончательный объект сексуального влечения никогда больше не совпадает с первоначальным, а является только его суррогатом. Впрочем, психоанализ научил нас: если первый объект какого-то желания был утрачен в результате вытеснения, то часто его заменяет нескончаемый ряд эрзац-объектов, из которых все же ни один не удовлетворит желание полностью. Это, видимо, объясняет неустойчивость выбора объекта, «голод по впечатлениям», который очень часто присущ любовной жизни взрослых.

Во-вторых, мы знаем, что сначала сексуальное влечение делится – скорее, происходит из них – на большое число компонентов, из которых не все встретятся в его более развитой форме, а до этого их нужно подавлять или использовать каким-то другим способом. Это, прежде всего, копрофильные части влечения, которые оказались несовместимыми с нашей эстетической культурой, вероятно, с тех пор, когда мы, благодаря прямохождению, оторвали от земли свой орган обоняния, кроме того – добрый кусок садистских побуждений, также относящихся к состоянию любви. Но все эти процессы развития касаются только верхних слоев усложнившейся структуры. Фундаментальные процессы, которые питают любовное побуждение, остаются неизменными. Экскрементальный процесс оказался слишком тесно и неразрывно сращенным с сексуальным, положение гениталий – inter urinas et faeces – остается решающим и неизменным фактором. Здесь можно было бы, перефразируя известное изречение великого Наполеона, сказать: «Анатомия – это судьба». Сами гениталии не соучаствовали в совершенствовании форм человеческого тела в направлении красоты, они сохранили свой животный облик, а потому и любовь, по существу, сегодня так же животна, какой была испокон веков. Любовные влечения трудно воспитуются, их воспитание дает то слишком много, то слишком мало. То, что культура намерена из них сделать, кажется недостижимым без чувствительного ущерба наслаждению; остатки нереализованных побуждений дают о себе знать в ходе половой деятельности в виде неудовлетворенности.

Таким образом, приходится, видимо, согласиться с мыслью, что соответствие притязаний сексуального влечения требованиям культуры вообще невозможно, что не удастся предотвратить лишения и недуги, а в отдаленном будущем еще и опасность гибели рода человеческого в результате его культурного развития. Этот мрачный прогноз основывается, впрочем, на том единственном предположении, что неудовлетворенность культурой – неизбежное следствие некоторых особенностей, которые сексуальное влечение усвоило под давлением культуры. Но указанная неспособность сексуального влечения достичь полного удовлетворения, как только оно подпало под действие первых требований культуры, станет источником великолепнейших достижений культуры, которые совершаются благодаря продолжающейся сублимации компонентов этого влечения. Ибо какой мотив мог бы подвигнуть людей иначе использовать инстинктивные движущие силы, если бы благодаря какому-то другому распределению последних удалось достичь полного наслаждения? Они бы никогда не расстались с ним и не совершили бы никакого дальнейшего прогресса. Таким образом, оказывается, что благодаря несопоставимому различию требований двух влечений –