Российский колокол № 2 (51) 2025 - Литературно-художественный журнал

– Нет! И вам не советую!

Алексей выбежал из лавки, не заметив улыбку старика, не услышав его шёпот:

– А я их и так знаю: «Семь страстей в плену, семь зверей во тьме, семь на семь веков царить тишине. Но придёт человек, соберёт их всех, и погибнет мир, и начнётся железный век».

Тесная комнатка растворилась в рубиновом сиянии: открытая шкатулка исторгала тени, бешено кружащие под безумный вальс. Старик, а точнее, тот, кто притворялся стариком, гигантский, кроваво-алый, хохотал, запрокидывая рогатую голову:

– Да начнётся железный век!

Глава 1

Торжество Кружинского

Кружинский бежал через косые переулки, где над дорогой были протянуты верёвки с пятнистым бельём. Из окна серого от времени двухэтажного дома на него чуть не вылили таз мыльной воды, он отскочил и споткнулся о чёрную кудлатую собаку. Её вой смешался с визгом баб и однообразным матом дворника. Троицкий мост вынырнул из тумана, подставляя горбатую спину, как верный слуга. Сколько часов прошло? На улице уже стемнело, жёлтые глаза фонарей не разгоняли сумерки, а лишь слепили прохожих.

Бездумно Алексей шагал вперёд и понял: ноги привели его к Пикалову мосту, необычайно пустынному. Не мелькали прохожие, не слышался смех дам, ветер улёгся послушно у воды, мягко гладя зеркало канала. Тишина давила подушкой, исчезла даже навязчивая мелодия. На миг мужчине показалось, что он оглох, но скрип разводного механизма далеко разносился в неподвижном воздухе. Что-то дикое, яростное поднималось из глубины его души, ворочалось, как зверь, и Алексей, подавленный, уничтоженный, заплакал впервые с тех пор, как ему исполнилось пять. Он кричал в безразличное ватное небо, стучал по перилам и рвал рубашку. Ужас минувших месяцев, засевший в крови, костях, сознании, выходил наружу.

– Помоги, помоги, пожалуйста, помоги! – твердил он, как и утром, не понимая, кого и о чём просит. – Я отрекусь! – клятва слетела сама. – Обещаю! Возьми что хочешь, только помоги!

Монеты, полученные от старика-антиквара, полетели в маслянисто-тёмную воду.

В памяти Кружинский отмотал, как на кинопроекторе, семь месяцев ада, вновь и вновь пытаясь понять, как это началось.

⁂

Весело и пьяно сияли фонари проспекта. Снег, мягко сияющий, казался тёплым и слезами тёк по пылающим щекам. В ушах ещё стояли восторженные аплодисменты, перед глазами Алексея маячила фигура неизвестной дамы в шляпе с пером, а её безумный шёпот-крик «Божествен! Божествен!» стал бальзамом для потрёпанного чувства собственного достоинства. Наконец-то его, провинциала, выскочку, оценили столичные снобы. Успех, подлинный, осязаемый, пришёл и опьянил, почти как шампанское, остро царапающее нёбо, вскружил голову не хуже, чем кокаин, делая мир хрустально-зыбким, фантастическим. Холод ласково пощекотал за воротником. Алексей немного протрезвел, запахнул полы чёрного пальто и оглянулся: огни Литейного проспекта остались позади, в темноватом переулке стояли весёлые дома, обитательницы которых были ему хорошо знакомы. Вот и сейчас снежинки окружили высокую стройную фигуру в полупрозрачном платье из белой кисеи.

– Куда спешишь, красавчик? Может, согреешь девушку?

Алексей рассмеялся:

– В другой раз, Марица, прибереги для меня самые сладкие поцелуи!

Она улыбнулась, широко, почти искренне, не пряча клыков, длинных, кошачьих, нечеловеческих. Снег, как диковинная алмазная шаль, лежал, не тая, на совершенных плечах. О таких, что лишь притворяются людьми, ему тоже рассказал Фифа, однокашник, устроившийся в столице и помогший провинциалу прорваться.

– Милый, – вещал он, – все хотят кушать. Зазеваешься – съедят тебя. Так что держи ухо востро!

– Как же меня съедят, Фифа? – недоумевал Алексей.

– А вот так. – Он широко открыл влажный рот. – Ам! И нет больше Лёшеньки. Но ты, главное, не бойся, для них страх как мёд. Оставайся на равных – не тронут.

Тогда Кружинский лишь запомнил совет, а понял потом, впервые вглядевшись в чёрные без радужки глаза Марицы, чувствуя, как скользят по горлу острые зубки, не раня, дразня. Ему нравились игры, балансирование на грани, и не только ему, раз существовали эти бордели и девочки не скучали без гостей.

Алексей бежал, поскальзываясь на обледенелом тротуаре. Пробило одиннадцать, а его ждали в «Шёлковом маке» – почти незаметном с улицы ресторанчике, где собирались самые знаменитые актёры и писатели Петербурга. Именно там проходили обычно заседания тайного общества «Весёлый покойник», куда Алексея недавно приняли. Он получил звание неофита и особый знак – серебряную булавку для галстука, приглядевшись к которой можно было увидеть непристойно обнявшиеся тела Пана и пастушки.

«Покойники» грешили широко, с размахом и удалью, как в последний раз. Их было семеро. Каждый выбрал себе любимый порок и поддавался ему особенно охотно. Кружинского привёл и представил товарищам Александр Летнин, начинающий поэт, стройный юноша с тёмными ласковыми глазами и высоким лбом философа. Его ходатайство было коротким и афористичным:

– Наша семёрка, господа, балансирует на грани. Так не пора ли её упрочить, превратив в восьмёрку, да уложить на бочок, чтоб сделать праздник вечным?

И тут же выдал экспромт:

Было их

Семь,

Ровно семь.

Не знали проблем

Совсем.

Но лишь

Станет их

Восемь,

Сами

Всего

Попросят!

Под аплодисменты Кружинского усадили за стол, напоили вином. Это случилось ровно неделю назад, сегодня – восьмой день, его день.

Кряжистый и бородатый, похожий на старообрядца Всеволод Машин, которого прозвали Сократом за вечное студенчество на философском факультете, куда он поступал и отчислялся не менее десяти раз, объяснял:

– Внимай, отрок, внимай и запоминай. Семь – число священное, устойчивое, оно символизирует порядок, изобилие, счастие. На месопотамских жертвенниках изображалось по семь женских грудей как знак изобилия, египетская богиня Исида носила корону о семи зубцах как символ мудрости, и даже Яхве сотворил мир за шесть дней, седьмой назначив днём отдыха. Ты же становишься восьмым, внося разлад и хаос в привычное устройство вещей. Но кто говорит, что хаос есть зло? Восемь – знак бесконечности, замкнувшейся сама на себе. Это путь познания и развития, это бытие, выходящее за грань осознанного и познаваемого. Ты станешь восьмым, чтоб вознестись над нами, следуя привычным путём. – Речь, вначале ясная и возвышенная, сбилась в хмельное бормотание. – Сократ любил выпить, считая чревоугодие истинным счастьем.

У двери Алексея ждали. Бледный от недоедания и усталости мальчишка-китайчонок поклонился и провёл его узким лабиринтом коридора. «Покойники» шумели, визжали девицы в неглиже, низкие лакированные столики были заставлены полупустыми бутылками шампанского, блюдами с индейкой, молочным поросёнком, малосольными огурчиками. В центре высилась квадратная бутыль мутного стекла. Спирт заменил традиционную водку. Оранжевые апельсины раскатились по полу, как ёлочные шары, бросаясь под ноги шатающимся гостям. Сам хозяин притона, низенький, коричневый и морщинистый, как мандрагор, китаец, прозванный Цанем за смешной цокающий выговор, наблюдал за гостями.

– Цань, он немой? Какой миленький парнишечка! Почему же ты не ешь, пуся? – капризно спрашивала темноволосая красавица, пощипывая пергаментную щёку слуги-китайчонка.

– Конецно, не твоя, госпоза, она моя. Кароши цлуга, поцлушный. Ницего не пьёц. Не есц. Она це мёрцвый. – Китаец улыбнулся и развёл руками.

Девица расхохоталась, на запрокинутой шее сверкнули фальшивые бриллианты.

Сократ, обгладывавший ножку индейки, поперхнулся.

– Да что ты врёшь, брат?! Он же ходит! – И схватил мальчишку за тонкую ручку-веточку, тут же дёрнувшись. Кожа китайчонка была ледяной на ощупь, зеленоватой и липкой.

– Цань не врёц! – возмутился хозяин, выпроваживая испуганного слугу пинком. – Он платиц долг за родицелей. Мне его продали, а он помер – некарашо, работац надо! Как заплатиц, отпуцу. – На сморщенном личике расцвела улыбка. – Не болтаец, не воруец, не гуляец – отлицный китаец!

Среди ночи все, подхваченные безумным водоворотом, выскочили полураздетые на улицу, где-то палили из пистолета, чёрное небо рвали невысокие огни фейерверков. Гологрудая рыжая девица рыдала, размазывая по щекам потёкшую тушь, и лезла целоваться, оставляя кроваво-алые следы помады на щеках.

Потом вернулись в духоту подвальчика, снова пили, пытались разбудить Сократа, вольготно раскинувшегося на диванчике, лили в его раскрытую пасть водку, в уши вставили скрученные фунтиком салфетки – он не реагировал.

Алексей, шатаясь, кое-как выбрался на воздух, уставился бессмысленно на тусклые звёзды. Медленно-медленно в голове прояснело, возвращаться туда,