Интеллектуалы древней Руси. Зарождение соблазна русского мессианизма - Игорь Николаевич Данилевский

наших, господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, раба Своего грешного Афонасья Микитина сына». Она была написана в самом конце странствия и свидетельствовала о том, что Афанасий продолжал считать себя православным. Во-вторых, по мнению Я. С. Лурье, «обращение в ислам совершается путем определенного обряда», который «имеет ясную и очевидную форму обрезания». После его совершения невозможно было ехать на Русь: «за отступничество бывший православный христианин подвергался у себя на родине тягчайшему наказанию — ему могла грозить даже смертная казнь».

Тем не менее П. В. Алексеев полагал, что «на вопрос о том, категориями какой семиотической системы Никитин воспринимал Бога и бытие, или, кем он был по вере, приходится признать мусульманскую доминанту». К тому же исследователь подчеркнул, что обрезание — не обязательная, но лишь желательная практика для мусульман, а «инициация в исламе осуществляется <…> исключительно вербальным путем — публичным произнесением „шахады“ (свидетельства): „La ilaha illa-llah Muhammadur-rasulu l-lah“ (араб. „Нет бога, кроме Аллаха, Мухаммад — посланник Аллаха“)». И «поскольку в тексте „Хожения“ шахаду можно обнаружить <…> а ислам понимает себя религией абсолютного монотеизма, включающей в себя иудаизм и христианство», то мировоззрение Афанасия, «с точки зрения ислама, есть не что иное, как выражение философской сути ислама».

Но подозревал ли об этом Афанасий? Включает ли шахада признание Иисуса Духом Божиим? И, главное, значит ли, что человек, написавший (и неизвестно, произнесший ли) шахаду, а также знающий об общих корнях трех упомянутых религий, автоматически становится мусульманином? Сам автор «Хожения» писал, что неоднократно категорически отказывался принимать ислам и совершенно недвусмысленно постоянно называл себя христианином. Можно ли считать это «„мусульманской“ миромоделирующей структурой»? Думаю, видеть в Афанасии «полуобасурманившегося тверича», как охарактеризовал его М. Н. Тихомиров, нет достаточных оснований.

***

Несомненно одно: за годы своих странствий Афанасий много беседовал с местными людьми, наблюдал их обычаи, расспрашивал о том, что он называл их верой, — и пытался все это соотнести со своим миром, своими привычками и обрядами, которые он должен был соблюдать в соответствии со своей верой. Результатом таких непростых размышлений, судя по всему, и стал вывод Афанасия, который Я. С. Лурье назвал «синкретическим монотеизмом». Афанасий осознал, что все исповедующие единобожие и соблюдающие моральную чистоту поклоняются по существу одному и тому же Богу. Их различает лишь то, как они Его называют и какие религиозные обряды совершают. Но это не главное! Ведь кто из них придерживается «правой веры», знает один только Бог. Только Он может решать, кто из верующих в Него правильно молится и поклоняется Ему. Поэтому Афанасий и использует не только родные, но и чужеземные слова для Его наименования и прославления. Так, молитва о сохранении Русской земли завершается, как мы помним, словами: «Олло, Худо, Бог, Данъиры». Здесь, как отметил П. В. Алексеев,

по слову «богъ» видно, что эта конструкция не звательного, а именительного падежа, и, следовательно, не сводима <…> к функции междометия, эмоционально комментирующего предыдущую фразу. Очевидно, у Афанасия Никитина это самостоятельное высказывание, утверждающее глубокую философскую идею идентичности наименований Бога на языках взаимопротивопоставленных религиозных систем.

Вывод, к которому пришел Афанасий Никитин, никак нельзя назвать тривиальным. Это невероятно глубокая мысль — не только для третьей четверти XV века, но и для последующих веков. Вряд ли такая идея была подсказана или навязана автору «Хожения» его мусульманскими знакомыми. Она стала результатом заветных размышлений наблюдательного путешественника, которые он «зашифровал» не только для непосвященных потенциальных читателей, но, судя по всему, и для самого себя. Видимо поэтому в конце пути он и назвал свое «хожение» грешным, понимая, насколько такие рассуждения отличаются от того, что в его среде признано нормой.

Следует признать, что размышления, к которым пришел Афанасий в результате своих мытарств, не найдут поддержки и продолжения у последующих мыслителей. В какой-то степени древнерусские «еретики» конца XV, старообрядцы XVII и последующих столетий тоже, видимо, будут ощущать себя «чужими среди своих» и «своими среди чужих». Но никто из них, судя по всему, не поднимется до осознания того, что Бог един для всех, хотя Его можно называть по-разному и поклоняться Ему можно по-разному. Главное не в этом. Искренняя и глубокая вера — единственное, что на самом деле важно. Господь сам разберется, какую из «вер» можно принимать, какую следует «исправлять» и надо ли это делать вообще. Можно, конечно, увидеть в рассуждениях Афанасия Никитина предпосылки экуменического движения XX века. Но и тогда речь будет идти о сближении лишь христианских конфессий. К тому же представители православия и католичества откажутся от этой идеи, полагая, что только их Церковь — «правильная» носительница истинного божественного учения. Едва ли не единственным исключением в России является Храм всех религий, или Вселенский храм (Международный центр духовного единения), созданный в поселке Старое Аракчино в Казани в 1993 году братьями Ильдаром и Ильгизом Мансавеевичами Хановыми. В нем объединены символические элементы шестнадцати религий: православной церкви, мусульманской мечети, иудейской синагоги, буддийской пагоды и других. Однако это архитектурное сооружение является не культовым местом, а музеем, не признанным ни одной конфессией.

Так что до сих пор чрезвычайно глубокая мысль Афанасия Никитина о единстве всех верующих в единого Бога остается невостребованной. Тем не менее именно она ставит его в один ряд с другими древнерусскими интеллектуалами.

Старец Филофей

Имя этого автора, несомненно, знакомо едва ли не каждому, кто когда-либо слышал о «теории» «Москва — Третий Рим». Но, как правило, этим все и ограничивается. Что это за «старец»? И почему он вдруг занялся «созданием» этой «теории»? Вряд ли кто-то из наших читателей сможет ответить на подобные вопросы. Между тем размышления старца Филофея выходят далеко за рамки упомянутой «теории». Да и сама она занимает далеко не главное место в его трудах. Давайте попробуем разобраться во всем по порядку.

Кто такой Филофей

О самом «старце», как и о подавляющем большинстве древнерусских авторов, мало что известно.

Сам себя (или, возможно, кто-то из переписчиков его сочинений) он называет так: «Елизариева монастыря <…> нищеи богомолец старец Филофеи», или просто: «нищей богомолец старец Филофей».

Правда, в сборниках XVII–XVIII веков в заголовке указано: «Послание Филофея игумена Елизаровой пустыни». Из этого Василий Николаевич Малинин (1849–1927), автор первой и самой обстоятельной монографии, посвященной нашему старцу, сделал вывод, что тот действительно какое-то время занимал должность игумена псковского Спасо-Елеазарова монастыря. Исследователь отождествил его с неким игуменом Филофеем, упомянутым пресвитером Василием в редакции 1457 года жития основателя монастыря — Ефросина Псковского. Якобы этот игумен постриг в монахи разбойника Василия Тесные Очи, который внезапно ослеп и раскаялся в своих злодеяниях. В житийной повести это событие никак не датируется.