Интеллектуалы древней Руси. Зарождение соблазна русского мессианизма - Игорь Николаевич Данилевский

Мало того, стало понятно, что без пошлин ничего вывезти не удастся: «А нам провезти товар без пошлины не дадут. А пошлин много, и на море разбойников много». В Ормузе[62], где «всякий товар <…> есть, что в целом свете родится», пошлины тоже были высокими и составляли 1/10 часть от стоимости товара.

Так что единственная торговая сделка, которую удалось совершить автору, — продажа коня через год после его приобретения — едва ли относится к числу удачных коммерческих предприятий Афанасия[63].

Остается только согласиться с вполне основательным выводом Я. С. Лурье: «Перед нами скорее — „гость“-неудачник, бедолага, впутавшийся в безнадежное дело». Или, как еще двести лет назад писал Н. М. Карамзин, путешествие Афанасия «едва ли доставило ему что-нибудь, кроме удовольствия описать оное».

При всех достоинствах «Хожения за три моря» как рассказа о странствиях в загадочные восточные земли этого явно недостаточно, чтобы признать его автора интеллектуалом. Почему же записки Афанасия Никитина можно поставить в один ряд с сочинениями если не Илариона или Владимира Мономаха, то, скажем, Даниила Заточника или с «Учением» Кирика Новгородца — несмотря на все их различия? В чем тут дело?

Нашему путешественнику пришлось столкнуться с невероятно сложной ситуацией. Во время скитаний ему пришлось практически без всякой «теоретической» подготовки индивидуально переживать столкновение нескольких цивилизаций. Он, так сказать, оказался интеллектуалом поневоле. Оказавшись в незнакомом и по большей части чуждом мире, Афанасий Никитин то и дело перемежал свои путевые впечатления размышлениями, которые представляют не меньший, если не больший интерес, чем красочные описания Индии и других стран Востока. Это были рассуждения о том, можно ли остаться христианином, оказавшись в иноверной среде, которая противоречит сложившимся представлениям, и что для этого необходимо. Афанасий попытался понять, что сближает людей, исповедующих разные религии. Ведь иноверцы, несмотря на расхождения во взглядах на «горний» мир, как-то общаются между собой, понимают друг друга и при этом далеко не всегда враждуют.

Рассуждения эти отрывочны и неупорядоченны. Простой тверской купец явно не имел образования, которое бы позволяло ему предаться философским размышлениям. Это были мысли «простеца». И они тем более интересны, поскольку позволяют заглянуть в духовный мир обычного человека.

Но чтобы понять суть размышлений Афанасия, необходимо ответить на несколько очень непростых вопросов.

Загадки Афанасия Никитина

Помимо причин, подтолкнувших Афанасия отправиться в Индию, точных дат и маршрута его путешествия, остающихся и по сей день спорными, автор «Хожения» задал исследователям его записок целый ряд загадок несколько иного, скажем так, интеллектуального плана. Ответов на них до сих пор не удалось найти. Остановимся лишь на самых важных из них.

«Бусурманский» язык

Первой большой загадкой, с которой сталкивается читатель «Хожения за три моря», является язык, на котором написана часть этого текста. Дело в том, что время от времени Афанасий переходит на искусственный «бусурманский» язык — с использованием тюркских, персидских и арабских слов, записанных кириллицей. Впервые рассуждения, записанные на нем, были переведены историком Николаем Сергеевичем Чаевым (1897–1942) в «Литературных памятниках» 1948 года.

Считается, что тверской купец прибегал к такому приему, когда писал о чем-то, носящем «деликатный» или, на его взгляд, сомнительный характер.

Б. А. Успенский полагал: «подчеркнуто неправильное речевое поведение» Афанасия, использование им «нечистого» языка было обусловлено «неправильностью, греховностью места — и вообще ситуации», в которых тот находился. «В результате даже молитвы у Афанасия Никитина могут быть выражены на „бусурманском“ языке или же представлять смешение церковнославянского языка с „бусурманским“». Другими словами, по мнению Б. А. Успенского, «неправильный» язык использовался в «Хожении», чтобы не осквернять язык православного богослужения. Такое объяснение, однако, не позволяет понять, почему только отдельные фрагменты «Хожения» Афанасия написаны не по-русски.

Леонид Семенович Баранов (1909–1953) считал, что тот так скрывал свою любовь к «единой родине-Руси». По мнению исследователя, это могли рассматривать как измену тверскому князю. Однако такое объяснение касалось только одного высказывания Афанасия. Да и противопоставление Тверской земли земле Русской, как убедительно показал Я. С. Лурье, не имело тогда смысла.

Впрочем, столь же сомнительно и истолкование причины использования автором «Хожения» искусственного языка, предложенное самим Я. С. Лурье. Он считал: «опасным для Никитина при возвращении на Русь оказывалось не выражение любви к Русской земле в целом, а заявление, что „князья Русской земли не живут друг с другом как братья“ и что на Руси „мало справедливости“». Такое объяснение могло быть справедливым лишь для одного высказывания Афанасия «по-бусурмански», но не проясняло необходимости прибегать к языку, непонятному для простых потенциальных древнерусских читателей, во всех остальных случаях.

Что же представляют собой сюжеты, описывая которые Афанасий переходит на «нечистый» язык?

Часто это упоминания каких-то деталей жизни или обычаев местного населения, видимо, сомнительных для Афанасия с точки зрения нравственности.

Так, рассказывая о том, что в Индии купцы останавливаются в подворьях, в которых хозяйки кормят гостей, стелют им постели и спят с ними, автор «Хожения» добавляет: «сикиш илиресен ду шитель бересин, сикиш илимесь ек житель берсен, достур аврат чектур, а сикиш муфут[64]; а любят белых людей». Или, например, описывая жизнь индусов, Афанасий пишет: «В Ындея же какъпа чектур а учюсьдерь: секишь илирсень ики жител, акичаны ила атарсын алты жетел берь; булара достур. А куль коравашь учюзь чяр фуна хуб, бем фуна хубесиа; капъкара амьчюкь кичи-хошь»[65]. А говоря о том, что можно купить в Кожикоде — «пристани всего Индийского моря»[66], Афанасий замечает: «Да кул да калавашь писаар хубь сия»[67].

Впрочем, порой он подобные сюжеты без всякого стеснения излагает по-русски. Так, рассказывая о китайских пристанях, Афанасий пишет о том, что там женщины

со своими мужьями спят днем, а ночью ходят к приезжим чужестранцам да спят с ними, и дают они чужестранцам деньги на содержание, да приносят с собой кушанья сладкие, да вино сладкое, да кормят и поят купцов, чтобы их любили, а любят купцов, людей белых, потому что люди их страны очень черны. А зачнет жена от купца дитя, то муж дает [купцу] жалование: если родится дитя белое, тогда купцу платят 300 тенек, а черное дитя родится, тогда купцу ничего не платят, а что пил да ел, то ему даром.

А иногда практически одни и те же описания дает и по-русски, и «по-бусурмански»: «А иные буты совсем нагие, ничего на них не надето, кот ачюк[68], и жены бутовы нагими вырезаны, со срамом и с детьми».

Реже — и непонятно почему — он переходит на «неправильный» язык при изложении, казалось бы, вполне обыденных вопросов. Часть из них так