Писательская рота - Сергей Егорович Михеенков

Ехали без приключений. Только в двух местах немцы недавно сбросили на шоссе бомбы; были огромные воронки, и рядом с одной из них — обломки грузовика и оттащенные в сторону, на обочины, тела убитых.

На шоссе было куда больше порядка, чем неделю назад. Патрули проверяли документы и указывали путь на объездах. На последнем контрольно-пропускном пункте нам сказали, что сегодняшней ночью бомбёжка была незначительной и без крупных пожаров. Мы подъехали к Москве на рассвете. Впереди в двух местах, догорая, ещё дымились развалины домов. Мы въехали через Дорогомиловскую заставу и с тревогой глядели направо и налево, ища разрушений. У самой заставы был разрушен дом. Потом на берегу Москвы-реки — ещё один. Дальше всё было цело. На Садовой справа была разрушена Книжная палата.

Трошкин остался лежать в машине, а я поднялся в редакцию “Красной звезды”. Там ещё не спали, и я наскоро доложил Ортенбергу о поездке. Он сказал, что ближайшие дни я должен буду оставаться в Москве, а сегодня могу отдыхать.

Из “Звезды” поехали в “Известия”, где нас, как и в прошлый приезд, тепло, по-дружески встретил Семён Ляндерс. В “Известия”, оказывается, попала бомба — в главный вестибюль и в кабинет редактора. Но, по счастью, никого не убило, потому что в редакции в этот момент уже никого не было.

Я обещал к следующему дню написать в “Известия” подвал о разведчиках и, позвонив матери, поехал к ней. Трошкин остался в редакции; к нему вызвали врача. А я, выпив у матери кофе, заснул, что называется, без задних ног.

На следующий день, поехав в “Известия”, чтобы сдать свой последний, шестой по счёту подвал “Разведчики”, я узнал, что Трошкина на несколько дней положили в больницу. Потом был трудный разговор с Ровинским, который не хотел отпускать меня в “Красную звезду”.

Явившись к Ортенбергу, я выдвинул перед ним план поездки вдоль всего фронта от Чёрного до Баренцева моря. Я попросил, чтобы мне для такой поездки подготовили хорошую надёжную машину и чтобы вместе со мной послали фотокорреспондента. Мы начнём с крайней точки Южного фронта и будем постепенно двигаться на север, с тем чтобы все мои статьи и все фото шли в “Красной звезде” под одной постоянной рубрикой: “От Чёрного до Баренцева моря”. Ортенбергу эта идея понравилась. Он сказал, что доложит о ней Мехлису и постарается, чтобы сопроводительный документ был подписан самим начальником ПУРа для боˊльших удобств в этой работе.

Оказалось, что для того, чтобы капитально отремонтировать “эмку”, выделенную для этой поездки, требуется шесть-семь дней. За эти семь дней мне было предложено написать несколько стихотворений для газеты, что и было сделано. Кроме них в эти дни я написал “Жди меня”, “Майор привёз мальчишку на лафете” и “Не сердитесь, к лучшему”.

Первым читателем “Жди меня” был Лев Кассиль[17]. Он сказал мне, что стихотворение в общем хорошее, хотя немного похоже на заклинание. Я ночевал на даче у Кассиля в Переделкине и у него же в тот раз остался на весь день писать стихи. Накануне вечером мы вместе с Кассилем были у Афиногенова. Афиногенов безвыездно жил на даче с женой и дочкой, и всё у них было по-прежнему, как зимой сорокового года во время финской кампании. И я невольно вспомнил вечера, проведённые у него тогда, в ту трескучую зиму, за игрой в маджонг и слушанием английского радио, говорившего о ещё чужой и далёкой тогда от нас европейской войне с немцами. По-моему в тот вечер я видел Афиногенова в последний раз»[18].

В той поездке на Западный фронт и по Смоленщине вместе с Симоновым был и Алексей Сурков. Тогда-то они, два поэта, по-настоящему и подружились. Под пулями, под бомбами. На пыльных дорогах среди тоскливых полей, изрытых окопами и воронками. Из тех дорог и той фронтовой дружбы родится стихотворение, ещё один шедевр военной лирики, полусюжетное, похожее на балладу. В нём будут и дороги Смоленщины, и деревенская изба под Борисовом, и старики, угостившие их, военкоров, скитальцев, молоком, и всё то, что было пережито там, на войне.

Вот яркий эпизод из книги «100 суток войны», где Симонов рассказал о своём душевном состоянии, которым он был охвачен летом 1941 года. Это произошло на Варшавском шоссе, где-то посреди нынешней Калужской области, а тогда Смоленщины:

«Мы проехали ещё несколько километров и натолкнулись на огромные стада скота, заполнившие всю дорогу. Скота гнали столько, что дальше мы уже ехали со скоростью два-три километра в час, ныряя на своём “пикапе” среди голов и рогов. Проехав ещё несколько километров, остановились, поставили машину на обочине и стали совещаться.

Хотя мы по-прежнему не верили, что немцы могут быть в Смоленске, и нам казалось обидным возвращаться и ехать на Вязьму через Рославль, всего сорок километров не доехав до Смоленска, но двигаться вперёд, пробираясь через эти сплошные стада, тоже было бесполезно. Мы не добрались бы до Смоленска и к ночи.

Наши сомнения окончательно разрешил какой-то сапёрный капитан, ехавший — а вернее сказать, ползший — на машине среди этих стад со стороны Смоленска. В ответ на наш вопрос он сказал, что двигаться дальше бессмысленно — в двадцати километрах от Смоленска дорога закрыта для движения и спешно минируется. Мы повернули.

У нас ушло ещё два часа, чтобы пробиться сквозь стада назад, к Рославлю. Когда мы въехали туда, там была воздушная тревога. Над городом крутились немецкие самолёты. Потом они обошли город и, пикируя, стали обстреливать что-то невидимое нам за его окраиной. На городской площади, несмотря на воздушную тревогу, продолжали обучаться оружейным приёмам мобилизованные. Кучки их, ещё без оружия, в гражданском платье, стояли у военного комиссариата и у других зданий, где размещались мобилизационные пункты.

Развернув карту, мы решили ехать по шоссе до Юхнова, а оттуда свернуть просёлками на Вязьму[19]. На выезде из Рославля нас задержали, проверили документы.

Был жаркий летний день. Дорога здесь, за Рославлем, на восток была совершенно мирная. По сторонам виднелись деревни, и ровно ничто не напоминало о войне. Известия о прорыве немцев сюда ещё не дошли, и никто не мог себе представить, что через несколько дней эти места станут ближайшим фронтовым тылом.

Было тягостное ощущение от несоответствия между тем, что мы видели в последние дни, и этой мирной, ничего не подозревающей сельской тишиной.

Несколько последних суток прошли у нас в непрерывном движении, и нам некогда было подумать, сообразить,