Писательская рота - Сергей Егорович Михеенков

нам нужно было только ехать, пробиваться, снова ехать, соединяться со своими, двигаться с места на место. Теперь, когда мы ехали по спокойной шоссейной дороге, когда был летний жаркий тихий день и Трошкин и Кригер по очереди сменяли за рулём засыпавшего от усталости Боровкова, — мы вдруг сами почувствовали и то, как мы устали за эти дни, и через эту усталость — самое главное: почувствовали, что произошло какое-то большое несчастье. Только теперь, заново начав думать о том, что значит переход штаба фронта из Смоленска в Вязьму, мы заколебались: может быть, и Смоленск взят?[20] А ведь ещё так недавно о Смоленске не было разговора, говорили только о Минске, считалось, что фронт где-то там.

Все эти мысли, одна за другой, привели меня в такое тяжёлое настроение, в каком я, кажется, ещё никогда не был. Казалось, что немцы прут, прут и будут переть вперёд, и не понятно, когда же их остановят.

Было тревожное чувство: неужели они придут сюда?»

Здесь необходимо прервать длинную, но столь необходимую цитату, чтобы дать такое же необходимое пояснение. Дело в том, что Симонов эти свои записки привозил из фронтовых командировок в Москву в виде разрозненных, зачастую отрывочных записей в блокнотах, «потом в Москве между командировками передиктовывал их стенографистке, восполняя недостающее по памяти». «100 суток войны» Симонов надиктовал стенографистке газеты «Красная звезда» М. Н. Кузько весной 1942 года, когда немцы были отброшены от Москвы в результате зимнего контрнаступления и когда на отдельных участках, в том числе и в районе Вязьмы, продолжались упорные бои. Часть этих записок потом вошла в послевоенную книгу «Каждый день — длинный» (1965). Через двадцать пять лет Симонов вернулся к своим запискам и с архивными документами на столе прокомментировал их. Уточнил даты. Восстановил многие имена и названия населённых пунктов. Более того, многие факты, в пылу быстро меняющейся фронтовой обстановки увиденные излишне прямолинейно и по-комиссарски односторонне, снабдил пояснениями и мотивировками: почему тот или иной командир или политработник поступил так, а не иначе. Книга сразу стала значительнее и глубже. Сейчас она читается с особым интересом.

И вот как Симонов прокомментировал фразу о тревожном чувстве посреди Варшавского шоссе: «Мы думали об этом по дороге из Рославля на Юхнов. Под влиянием всего пережитого за предыдущие дни нам казалось, что это может вот-вот случиться. На самом деле это случилось далеко не так скоро. Прошла ещё неделя, а Рославль не только оставался в наших руках, но наши войска даже нанесли оттуда сильный контрудар по немцам в направлении Смоленска. И это тоже было частью развернувшегося Смоленского сражения».

«…И чувство острой жалости и любви ко всему находившемуся здесь, к этим деревенским избам, к женщинам, к детям, играющим около шоссе, к траве, берёзам, ко всему русскому, мирному, что нас окружало и чему недолго оставалось быть таким, каким оно было сегодня.

Мы ехали и молчали. Долго-долго молчали. Потом у нас от долгой езды в такую жару перегрелся наш старенький мотор, и мы километров через семьдесят после Рославля вынуждены были остановиться и ждать, когда он остынет.

Мы вылезли из “пикапа”, и Паша Трошкин сказал:

— Ребята, а ведь выбрались, а?

Но это было сказано устало и без всякой радости. Нас не радовало то, что мы выбрались. Хотелось только поскорее добраться до Вязьмы и там, в Вязьме, хоть что-то понять. Понять то, что мы ещё не понимали.

Трошкин поставил нас у “пикапа” и несколько раз подряд снял таких, какими мы были в тот день, — усталых, небритых и, как мне тогда казалось, вдруг, всего за несколько дней, постаревших. Потом мы снова поехали.

По дороге, чтобы хоть как-нибудь не думать обо всём том, что нас мучило, я стал читать ребятам стихи, сначала чужие, а потом и свои, написанные перед самой войной. Стихи им понравились, но из-за одного из них — “Я, верно, был упрямей всех, не слушал клеветы…” — Пётр Иванович Белявский заспорил с Женей Кригером. Белявский говорил, что эти стихи не есть результат внутреннего убеждения, а только попытка как-то оправдать то положение, в которое я попал. Кригер спорил с этим, а я молчал. Молчал не потому, что мне не хотелось спорить, а потому, что странным казался самый этот спор о стихах здесь, на этой дороге, после всего, что мы видели. По сравнению со всем, что произошло с нами и происходило кругом, мне казалось таким бесконечно не важным, был ли я упрямей всех и слушал ли я клевету, и вообще казалось, что я никогда не буду писать ни таких стихов, ни вообще никаких».

Война — время переосмысления. Время, когда поэты, казалось бы, уже с устоявшимися голосами, с отлившейся и затвердевшей в слове и ритме философией становились другими. Другими в окопах стали Семён Гудзенко и Сергей Орлов, Юлия Друнина и Борис Слуцкий.

Эту перемену в себе почувствовал и Симонов. Но стихов писать не перестал. Более того, именно тогда появилось стихотворение, без которого невозможно представить военную лирику сороковых, — «Жди меня».

«Жди меня» он вначале решил не публиковать — слишком личное. С Серовой отношения складывались сложно, порой казалось, что и вовсе не складывались. Стихотворение, переписанное от руки, передавалось из рук в руки в кругу близких людей. Однажды кто-то из товарищей, видя его маету, сказал, что «от глубокой тоски по любимой жене его спасает лишь этот стих» и что для окончательного преодоления любовного недуга его нужно опубликовать.

Только в конце 1941 года «Правда» напечатала «Жди меня». Успех оказался ошеломляющим. Солдаты и офицеры переписывали стихотворение и посылали домой, своим жёнам и невестам. «Жди меня» стало талисманом и залогом верности, любви и сострадания. Оказалось, что в некоторых обстоятельствах солдату в окопе кроме обоймы патронов и котелка каши нужно ещё и это — эти слова, сложенные в ровные строчки, эти рифмы…

В 1943 году был снят фильм с одноимённым названием и с Валентиной Серовой в главной роли.

А годом ранее, в 1942-м, вышел сборник стихотворений под названием «С тобой и без тебя». Все стихи в нём были посвящены Валентине Серовой. Серова для миллионов советских людей, для фронта и тыла, стала символом женской верности и любви. Стихи Симонова читались и перечитывались. Их переписывали, заучивали наизусть, декламировали со сцены и просто в землянках и госпиталях. Они помогали выживать и воевать, выстаивать и побеждать.

Симонов любил Серову безумно. Вот отрывок из письма, которое он писал ей из действующей армии: «…Мы так много можем доставить счастья друг другу, когда мы прижаты друг к другу, когда мы вместе, когда ты моя, что кощунство не делать это без конца и без счёта. Ох, как