Повесь луну. История Салли, которая берет судьбу в свои руки - Джаннетт Уоллс

Глория подле гроба вместе с детьми, и я говорю ей, что соболезную, но она отстраняется и скрещивает руки на груди. Ее лицо – маска непримиримости.

– Это на совести твоей сестры, – говорит Глория. – На совести всех вас, Кинкейды.

Она винит и меня. И почему бы ей этого не делать? Я не дала отпор Мэри, когда она привезла сюда человека, который говорил, что не будет церемониться с жителями округа. Но, думается мне, в этом деле много кого можно винить. Некоторые говорят, что Абрахам сам виноват. После того как он вышел из тюрьмы, Лоу послал Хораса Платта, того типа с блокпоста, сообщить Абрахаму, что он под надзором. Платт принялся задирать Абрахама. Абрахам какое-то время терпел, слушал полные ненависти, обидные слова с опущенной головой. Но, как говорил сам Абрахам, иногда попросту не получается не высовываться. Он огрызнулся. И тогда Платт дал Абрахаму пощечину, прямо на глазах у Глории и детей. Абрахам ответил тем же.

Поэтому люди говорят, что Абрахам был чересчур гордым, это его и сгубило. Не надо давать отпор людям, подобным Платту. Надо съежиться и смириться. Но, с точки зрения Абрахама, если слишком смиряться, теряешь право называться мужчиной.

Глория кивает шестерым широкоплечим соседям и родичам, стоящим на дальнем конце веранды с опущенными головами, со сцепленными за спиной руками. По ее знаку они бережно надвигают крышку на гроб.

Я подыскиваю слова, не зная, что сказать, и тут подает голос Том.

– Скажите нам, что мы можем сделать, – говорит он Глории.

– Дать мне взаймы денег на поезд до Детройта.

– Ты не должна бежать! – выпаливаю я. – Ты не можешь позволить им одержать победу!

– Салли Кинкейд, они убили моего мужа, они повесили моего прекрасного Абрахама на дереве, а ты говоришь о какой-то там победе?! – Голос у Глории низкий и пробирающий до печенок. – Вот уж о чем я не думаю, так это о победе! И о мести не думаю. Думаю я только о том, чтобы выжить. Сохранить жизнь моим малышам – вот о чем я думаю! Как только похороню мужа, я заберу моих малышей в такое место, где человека не убивают за то, что он цветной.

– Но у тебя здесь родственники. Абрахам был мне почти что родичем…

– Почти что? – Глория горько смеется и поворачивается к мужчинам, стоящим у гроба. – То есть она хочет сказать, что не знает? – А потом говорит мне, медленно, словно объясняя что-то не особенно сообразительному ребенку: – Абрахам был сыном Полковника.

Я, оглушенная, во все глаза смотрю на Глорию. Она смотрит в упор, не отводя взгляда.

Я поворачиваюсь к Тому.

– Никто не знает наверняка, – пожимает он плечами.

– Абрахам знал, – говорит Глория. – Ему сказала его мать. Все на Хоупвелл-роуд знают. Не всех новорожденных записывают в семейную Библию.

Возможно ли это? Мать Абрахама, Этта, была сестрой Старухи Иды, нашей кухарки в те времена, когда я была маленькой девочкой. Я знала, что при жизни Полковника Этта время от времени работала в Большом Доме. Мне вспоминаются истории о том, как Абрахам и Герцог охотились и рыбачили вместе, когда были мальчишками. Я вглядываюсь в лица детей Глории, ища в них черты Кинкейдов, но не замечаю ничего такого. Возможно, я плохо вижу вещи, которые не хочу видеть. Что ж, Герцог хотя бы признал, что был моим отцом. Каково это – когда ты сын самого могущественного мужчины в округе, и при этом к тебе относятся как к постыдной тайне? Мэтти вечно разглагольствует о семье, о том, что надо держаться вместе, о том, что значит быть Кинкейдом… знает ли она об Абрахаме? А Мэри?

– Глория, едем к Мэри! Объясни ей, что в твоих детях есть кровь Кинкейдов. Что вы – семья. Она защитит вас…

– Защита от Мэри Кэнон? Ты действительно не понимаешь, да, Салли? Пусть у моих детей есть доля крови Кинкейдов, но они никогда не будут членами семьи. Мэри ненавидит тебя, потому что ты – напоминание о том, что ее отец сбился с пути. Мой муж и мои дети – напоминание о том, что Полковник сбился с пути. Отбился от собственного стада, не меньше! Так что я собираюсь убраться от всех вас так далеко, как только смогу. И я не стала бы просить у тебя денег взаймы, если бы могла попросить еще кого-нибудь. Ты знаешь, я верну. Я отложила немного, но не хочу выбирать между возможностью увезти мою семью на север и тем, чтобы устроить мужу достойные проводы.

Шестеро мужчин поднимают гроб на плечи и спускаются с ним по ступеням, идут сквозь толпу, и люди протягивают руки и легонько постукивают по дереву. Они несут Абрахама на кладбище для цветных, не на семейный участок, где покоятся Герцог и другие Кинкейды – белые родичи Абрахама.

Глории предстоит в одиночку поднимать пятерых детей, и жизнь ее будет очень тяжелой, тяжелее, чем все, что довелось пережить мне. Я раскрываю бумажник и отдаю ей все деньги, что у меня есть.

– Это должно покрыть расходы на билеты и похороны, – говорю я.

Но одних денег недостаточно. Если Абрахам был моим родственником, то и Глория тоже родственница, и я должна дать ей нечто большее. Нечто особенное. Нечто такое, что будет знаком того, что я признаю ее как члена семьи. Я расстегиваю мамино ожерелье с лунными камнями.

– Возьми это.

Я хочу сказать Глории, что у нас есть большой ларец, полный драгоценностей, которые мужчины рода Кинкейдов дарили своим женщинам, и Полковник должен был подарить матери Абрахама ожерелье – и много чего еще, – но это несправедливость, которую я не могу исправить. Я хочу сказать ей, что для меня, отверженной, которая никогда не чувствовала себя по-настоящему желанной в этой семье, это ожерелье было напоминанием о том, что я тоже Кинкейд, и это мой способ дать Глории знать, что она желанна, сказать, что, к добру или к худу, все мы семья, что Эдди был прав, все мы связаны между собой. Но чтобы объяснять все это сейчас, нужно слишком много слов, так что, протягивая ей ожерелье, я говорю лишь:

– Это семейное сокровище. Герцог подарил его моей маме.

Глория с сомнением смотрит на ожерелье.

– Дорогое украшение на цветной? Люди скажут, что я его украла, – она отдает его обратно мне. – Не нужны мне никакие семейные сокровища Кинкейдов,