Полководец, Суворову равный, или Минский корсиканец Михаил Скобелев - Андрей Борисович Шолохов

населения ему были очень приятны, ведь они давали удовлетворение за многие прошлые обиды. Но Скобелев хорошо знал своих коллег, чтобы не принять мер против всякого рода кривотолков. Он всегда в таких случаях прибегал к письмам дяди, зная, что тот сумеет их соответствующим образом употребить при случае. И теперь он прежде всего пробует опровергнуть все, возможно преувеличенные, слухи о грандиозной встрече, «будто бы сделанной в Полтаве». «Спешу тебя уведомить, – пишет он, – что ничего подобного и не было».

Далее он уверяет, что, поскольку это зависит от него, он сумеет избежать все эти совершенно ненужные демонстрации, поскольку глубоко убежден, что выражать представителям армии одобрение или осуждение есть исключительно прерогатива власти государя. «На этом основании, – говорит он, – по твоему совету воздержался от поездки в Москву, Витебск, Могилев и Бобруйск, несмотря на присутствие в этих последних трех пунктах бригад вверенного мне корпуса». Это, конечно, ставит его в служебном отношении в очень затруднительное положение. И он подчеркивает, что «очень счастлив иметь возможность еще раз на деле доказать тебе, мнением которого я очень дорожу, что основные начала, мною в жизни руководящие, ничего не имеют общего ни с популярничанием, ни вообще с чем бы то ни было вне строгой служебной деятельности». Заканчивается это дипломатичное письмо несколько неожиданным и очень характерным для Скобелева переходом: «Для большей правдивости всего вышеизложенного я должен, однако, сказать, что меня всегда продолжает тянуть туда, где ожидается выстрел, и что перспектива не быть в деле, если бы пришлось опять, была бы для меня слишком тяжелой[145].

Учитывая настроение Скобелева, можно полагать, что он с интересом отнесся к командировке в Германию на маневры немецкой армии. Сам выбор Михаила Дмитриевича для этого поручения не был случаен: 4-й корпус прикрывал западные границы, а известное настороженное отношение генерала к немцам позволяло надеяться на особую тщательность в изучении им достоинств и недостатков возможного будущего противника. Действительно, несмотря на непродолжительность командировки, Скобелев потом представил военному министру отчет на более 200 страницах.

«Я вложил все сердце в эту работу, – писал Скобелев уже из Минска 12 ноября 1879 года А. В. Адлербергу, – насколько хватило способностей, не мне судить». От зоркого взгляда Скобелева не ускользнули сильные и слабые стороны германской армии. «Поездка в Германию оставила во мне глубокий след, – пишет Скобелев дяде, – сознаюсь, я поражен разумной связью, существующей между командным кадром всех родов оружия. Войска приучены быстро решаться и проводить свои решения в исполнение, после принципа выручки своих – это главное»[146].

Особенно высокого мнения Скобелев об офицерском составе немецкой армии. «Едва ли может быть случай, где бы германские войска потеряли голову: во все время маневров мне не пришлось не разу видеть какой-либо путаницы, которая происходила бы от неясно отданных или неясно понятых приказаний», – пишет он в своем отчете. И далее: «В германской армии я мало видел дилетантов военного унтер-офицерского кадра, практика дела будет все более исключать подобных людей из числа способных командовать перед неприятелем в наше время. В особенности обращают внимание на себя кавалерия и артиллерия. Тяжело сознаться, что германская кавалерия, по-моему, неизмеримо лучше нашей. Пехота, напротив того, весьма и весьма поотстала, мы ни в чем не уступим в пехотном бою, а в этом почти вся суть. Все это немногое еще я с полной ясностью старался выяснить в отчете. Знать соседние армии необходимо: ведь так мы обошлись с турками»[147].

Обратил внимание Скобелев и на некоторые отрицательные стороны германского командования – например, тенденцию командиров к расширению фронтов и «рутину наступательных охватов», причем отметил, что предания франко-прусской войны 1870–1871 годов в этом отношении послужат скорее к ослаблению, чем к усилению армии. Точно так же, по его мнению, «атака в лоб позиций самых труднодоступных и притом в боевом порядке до крайности сгущенном укрепилась в германской армии, несмотря на опыты Плевны и Шипки, что может привести к большим затруднениям». Очень верно (судя по опыту первой мировой войны. – А.Ш.) Скобелев оценил славянских солдат в австрийской армии, припоминая слова своего отца, участника венгерской кампании, что славяне и тогда «не стали стрелять, а, перекрестясь, дезертировали к нам».

Очень интересны наблюдения и мнения Скобелева, касающиеся дисциплины в германской армии, которой он всегда особенно тщательно занимался. «Дисциплина в германских войсках, – пишет он, – весьма строгая, и, что главнее всего, она соответствует складу народных понятий и симпатий общества. Я позволю себе назвать германскую дисциплину вполне народной, а потому к проявлениям ее нам следует относиться, как в смысле порицания, так и в смысле похвалы, с крайней осмотрительностью. Эта дисциплина не наружная только, а проникающая все существо как офицера, так и солдата, не есть продукт какой-либо системы, а результат совокупности современных народных понятий, которые, в свою очередь, суть последствия истории этого народа. Иной взгляд на дисциплину ныне несовместим ни с принципами общеобязательной повинности, ни с кратковременными сроками службы, ни, наконец, с истекающей из этих начал неразрывною связью народа с армией в обширном смысле этого слова». Очень характерны эти строки для человека, связанного с эпохой и идеями великих реформ. Неудивительно, что и причины высоко сознательной дисциплины в германской армии он видит в «широком развитии в народе высшего и среднего образования».

Разумеется, трудно предположить, чтобы генералу даже дружественной державы удалось в короткое время изучить все стороны могущественной германской армии, и надо думать, что немецкие коллеги вовсе не склонны были раскрывать перед Скобелевым свои карты; с ним были любезны, но не особенно щадили его самолюбие и патриотические чувства.

Впрочем, по словам В. И. Немировича-Данченко, Скобелев сумел «настолько обворожить пруссаков, что они, вовсе не страдающие излишком любезности, не могли ему отказать ни в чем. Поэтому Скобелев проникал в такие тайники, о которых мы не могли и мечтать. Император Вильгельм не раз заявлял, что он его любит, как сына, и Скобелев действительно никогда не мог говорить без почтительного волнения о маститом вожде германского народа… Мы могли только удивляться дипломатическим способностям русского генерала, который только в одном не мог сдерживаться – в своей глубокой антипатии к Бисмарку, которого после Берлинского конгресса он ненавидел всем силами своей энергичной и не знавшей ни в чем середины натуры. В этом отношении Скобелев не постеснялся даже гласно выразиться, что не будь Бисмарка, два племени – славянское и германское – века еще могли бы прожить добрыми соседями. У них были бы разные политические дороги, на которых они могли бы вовсе не встречаться»[148].

Возвратился Скобелев из-за границы,