Пушкин и другие флотские. Морские рассказы - Виктор Красильников

нас снимаемая скребками и стальными щётками нагарная сажа. Когда же добрались до внутренностей, основательно заросших крепко вцепившейся накипью, вовсе превратились в чертенят в не спасающих ни от чего марлевых намордниках. Великим счастьем воспринимался в конце работы горячий душ на стоящем рядом ещё под парами таком же старичке буксире. По привычным, весело проходившим обедам и ужинам, горячему чайку осознанно загрустилось. Жили мы очень демократично. Подолгу засиживались в столовой команды, где мог рядом с салажонком хлебать щи капитан. Нечего было и думать, чтоб укрыться ему от трёпа и не принимать подкалывающие всевозможные от всех советы. Неудобства разрушенного быта лучше всего подгоняли нас. Свет переносок уже показывал не серо-бурую накипь, а чёрный пористый металл с серебристыми точками от кирок и шкрябков. Пришёл конец работы. «Рудокоп», удачно пришвартованный между собратьями, дремал ко всему безразличным своим стальным существом. Последний раз на его палубе, пройдя чистилище, нахлобучиваю верную курсантскую шапку и прячу руки в карманы нелепого после шинели дешёвого штатского пальто. Впереди долгая цепь бездельных дней отпуска, отгулов, дотягивающая почти до апреля. – Ну что, – кричит пожилой машинист кэпу, – рубку-то заколотил, гляди, сопрут матюгальник! Тот привычно, с достоинством парирует: – Вчера домой унёс. При кухонных конфликтах жёнку буду перекрикивать. Под смех легче расстаёмся с почти родным «рюриком».

Недавно довелось узнать, что жив наш курилка с незабвенной трубой. Оказывается, в 1993 году продали его ловким дельцам. После марафета в Польше под винтаж богатой яхты стиля ретро, он не перестал быть узнаваемым. Самое разящее отличие – на трубе со штагами канадский кленовый лист. Кормовая палуба лишилась барбетки кочегарского и матроского кубрика. Солнцезащитный тент над ней во всю длину смотрится (лично для меня) умопомрачительно. Именуется звучно, как встарь: «Рудокоп». И для западного уха это звучит двумя аккордами Вагнера. В порту Барселоны, якобы, часто его можно видеть.

Во, даёт старина!

Теперь я только ученик ШРМ. Волен ходить туда днём, волен – привычным вечером. Учиться, сказать по правде, уже нет настроения. Побудительный мотив совершенствоваться во имя любви сгорел дотла. Законченной этой историей владеет лишь благодарная память. Но отступить, не проявив характера, считаю не подходящим к своей чести. Достаточно и без того неважно выгляжу средь родственного древа, на котором сын Клавдии – общий стыд. Разве им объяснишь, что участившийся водочный грех исходит от желания вновь и вновь испытать страсть гитарного волшебства. Побывать будто в другом мире, щедро оставленном золотым и серебряным русским веком. Послушать фронтовые рассказы и совсем сбросить условности с души. Пусть нагая попоёт раскованных песен. Насухую, по причине природной стеснительности, Николай Алексеевич общаться, и тем более играть, просто не мог. Настрой не знаемого людьми маэстро нуждался в бутылочном детонаторе. И я тоже, презирая себя, попал в чертовскую зависимость.

Насколько удавалось, тщательно скрывал свой порок, увеличил усердие на уроках и в домашних заданиях. Завелась ещё одна причина прилежания, в которой возможно сознаться только через годы. Причина выглядела впечатляющей блондинкой с никогда не изменяющим ей приподнятым настроением. Звали притягательную Ольга Николаевна, и вела она уроки химии. Парни, так или иначе задетые, теперь все 45 минут таращились на доску, опыты, охотно вызываясь проставить валентность.

Заданной манеры полулежания на парте я не изменил. Только с обострённым вниманием наблюдал весь этот химический бум. Как коварный византиец, не выдавая своего интереса, надоумил Кольку Ворошилова узнать её года. Не искушённый в «культурке», нахальный спросил напрямую. – Двадцать семь, – ответила она, комично изобразив характерность взрослого ответа на детский вопрос. Разница лет оказалась удручающе велика для всех, и юношеская часть класса стушевалась.

Самые лучшие заготовленные шутки и экспромты дарились мной на тех уроках. Ничем не выказывая чувство пажа к прекрасной королеве, продолжал грустно возлежать на лучшей, теперь ожидаемой химии.

Очевидно, в тайных наших симпатиях существует угаданная другим сердцем створка. Иначе не объяснить, что педагогически правильная во всём Ольга остановилась рядом, неспешно проходя между колонками парт. Я вдруг почувствовал нежную ладонь и ласковые пальчики на моей причёске под Гоголя. Чуть растрепав, пригладила, как это могут лишь редкие женщины, что любят и жалеют нас. Среди немногих собранных в жизни богатств лежит в одной папке карандашный портретик. На нём легкими полутонами постарался передать Ольгину светлость, счастливую тайну красоты и обаяния. Кажется, удалось, потому что, как тогда на уроке, приходит сладкая боль…

Однажды поздним вечером раздался дверной звонок. Открывать пошла мама. Слышу из маленького нашего коридорчика её удивленное, сказанное нараспев: – Батюшки, Виктор! Со старого венского стула слетаю, как с электрического. У дверей с незнакомой неловкостью стоит и виновато-грустно улыбается друг. Солдатская форма, сапоги с расчётом на портянки не создавали бравого вида. Смотрится только всегда сказочное лицо, но отчего-то он плохо владеет им. Нежданный армеец говорит сразу всё объясняющее: – У меня умерла мама. Прошу, поедем сейчас со мной. Клавдия Николаевна всплескивает руками и совсем некстати предлагает чайку. Выходим в зимнюю, бесполезно разрываемую редкими фонарями густую темень. – Знаешь, – роняет Виктор, – пойдём пешком, не могу я ехать туда на колёсах. И мы, испуганные неожиданным жестоким выбором, коснувшимся нас средь частых чужих смертей, идём почти молча. С Кузнечевского моста тяжесть появления в скромном частном домике Банного переулка передаётся и мне. Ноги, что называется, не идут. С порога сразу вижу заплаканную бабку, миловидную, с припухшими веками сестрёнку Тонечку и потерянного отца, умеющего скупо плакать только одним глазом. Другой, вставленный во фронтовом госпитале, равнодушной пуговицей смотрит на всех. Разговор родных с Виктором со вздохами и вновь вызванными слезами тяжёл и путан. Тихая маленькая женщина-аптекарь буквально ушла из жизни по ледовой дороге, направляясь к родственникам на Хабарку. Сделав на середине скованного двинского русла последний шаг с остановившимся сердцем.

Назавтра должна прийти машина с анатомки. Будет несколько часов домашнего прощания в надежде на то, что успеет застать мать старший сын, дослуживавший последний год на Северном флоте.

Попили чай с малиновым вареньем, организованный Тонечкой, и подавленно постарались быстро уснуть на приготовленном нам диване.

Поутру, как с того света, подкатил невзрачный синенький автобус. Покойницу внесли в дом, наполненный пожилыми и старыми соседками ближайшей округи. В комнатках беспрерывно ширкалось, хлопало входными дверьми, сдавленно-печально гудело от причитаний и голосов. Время приближалось к трём, а старший ещё где-то в дороге.

Ослабленный переживаниями глава семейства поднялся, держась за краешек стола, рядом с изголовьем жёнушки.

– Пора, видно, придётся без него.

Простые с виду слова вызвали новую волну плача. Многие стали натягивать пальто, собираясь в скорбную дорогу. Вдруг одна из