Пушкин и другие флотские. Морские рассказы - Виктор Красильников

подъём лестниц. Лежачий осмотр озадачил, заставив подняться на ноги. Из окна площадки смутно проглядывало дворовое незнакомье. Ревизия себя была минусовой. Не стало капитанки и клёвой курточки с новой подкладкой в шотландскую клетку. Исследование пустых карманов вовсе оказалось напрасным занятием. Мысль, что меня ждали и ждут в расстройстве отец и мать, заставляет пружинкой вылететь из дверей тёплого подъезда во двор. Там зябкость непрошедшей ночи. Гоняет снежная позёмка. Определяю место случайной похмельной гавани.

Оно оказывается приличным домом на набережной, где потом почтят память об одном актёре.

С пришедшим поздним благоразумием решаю не искушать судьбу и дождаться часа первого трамвая. Предчувствуя великий стыд появления в общипанном виде, плетусь к знакомой батарее. Благо никаких замков на дверях тогда не ставили.

Сам к себе, кроме противности, ничего не имею. Ругать потрошителей как-то неловко. Дышал ли я сейчас на снегу без их участия, пусть и одетым и при деньгах? Вопрос интересный.

Прибытие блудного сына произошло не так лирично, как у Рембрандта. Мать сорвалась на крик и слёзы. Отец же, добрый, терпеливый страдалец, неловко замахнулся стёганым зипуном и похромал на кухню. Он, оказывается, ездил на мои поиски, вернувшись чуть позже меня.

Ко второй половине дня, поевши и попивши чаю, все несколько успокоились. Но, так как денег и вещей было матери жаль, командирша настояла на заявлении в милицию.

В отделении адресовали к майору, с подсказкой таблички в коридоре: «Уголовный розыск». Одолев изложенное на двух листках, хозяин кабинета долго рассматривал потерпевшего.

До прочтения морали опускаться не стал или пожалел своё время.

Видел он сопляка, одетого в рабочую фуфайку и курсантскую шапку с оттиском снятой кокарды. Ни дать ни взять – кандидат в колонисты на стенде с кричащей надписью: «Они позорят наш город!» – Ну что ж, – сказал майор устало, – будем искать.

Тихо прикрыл я грозные двери с чувством исполненного наказа маменьки.

Понятное дело: сыскарь тотчас бросил клочки заявления в корзину. Я же наученно перестал покупать щегольские обновы.

В те далёкие дни меня часто навещал Виктор Чурносов.

В обаятельном Филе уживалось сразу несколько человек. Первый – видимый, словно герой из сказки, в которого не стыдно влюбиться и царевне. Поступки, мысли и нрав тёзки домысливались в торчащем на поверхности ключе понимания. Второй, открытый лишь немногим, в домашнем употреблении грубил, не уважал и на копейку старость собственной бабки. Третий перечёркивал напрочь означенных и открывал лицо милого шалуна, удачливого любовника и талантливого рисовальщика. Обладая прощаемыми, часто встречающимися в жизни недостатками и несомненными редкими достоинствами, он носил ещё одну беду.

Давным-давно оная описана в блестящей русской литературе. Болела и маялась ею целая галерея типов, прозванных «лишними» людьми. Странно, что увековеченные закончили своё пополнение на книжных полках. Однако до сих пор рождаются те, каким отчаянно скучно. Найдутся среди них и жалующиеся на жизнь вообще, и дотошные искатели смысла бытия.

Бедный Виктор был подвержен удручающему расхождению собственного томящегося «я» и тем, что могла предложить противопоказанная подобным соцэпоха.

Потому, как больной в лекарствах, нуждался он в рассеивании, проделках и симпатиях красивых девчонок. Для этого полагается иметь дружка, способного подыграть, сострить или разделить поровну ответственность за проделки. Каюсь, и меня мучил классический недуг, оттого мы легко и чётко подошли друг другу.

Наши встречи протекали беззаботно. Мы просто прыскали от смеха. Бронёй от жизненных несовершенств и огорчений служил всё тот же спасающий юмор.

Витёк окончил училище с завидной для некоторых визой.

На этом везение закончилось. Направили его на «рысак» «Бугрино», отходивший своё по загранкам. И коню будённовскому ясно, что таковский не понравился стармеху сталинского притира.

С дурным отзывом – куда ещё? Только на каботажные рейсы. Супергигант «Полоцк», бегавший летом на голубой линии Архангельск – Дудинка, очень подходил. Пережив две таких ходки, окончательно оморячившись в тамошнем развесёлом «Алдене», попал под священный закон о воинской повинности. В неписаных традициях удалых рекрутов, пользовался Филя свободой на полную катушку. Всё искрилось: вино, проказы, удачные шутки. Главное – обреталась в нас видимая всем настоящая дружба.

Отлично помню вечер прощания. Сидели в гостях у общего приятеля в двухэтажной деревяшке, где жила новая звёздочка. Заочно знакомая по прекрасному карандашному портретику, висевшему в комнате Витька. Мордашка её не поражала оригинальностью, но вполне взяла от духа времени: здорова и красиво плакатна.

Вольдемар и его несчастная одинокая мать потчевали нас.

Мы нахваливали хозяйку – симпатичную, рано увядшую женщину с поразительно синими, видать, много поплакавшими глазами. Теперь она безропотно сносила куражи сильно попивающего сына. Ему тоже на завтра предстояло начало армейской жизни. Пьяный, дурашливый, выбегал он прощаться с соседями по соломбальской коммуналке. В очередное его пропадание несчастная поведала, что прекрасный сыночек пригрозил избить её, если пойдёт провожать. Сказала, словно про обычное, никак не выражая обиды. Поначалу такое даже до сознания не достучалось. Уж очень походило на несусветное.

Чувство неприязни к стриженной под ноль балде Вольдемара скверно бы кончилось для него. Скорый приход комсомолистой отроковицы удержал нас.

Долгожданная скромненько отведала винца, хлопая по-кукольному длинными ресницами. На наши развлекательные старания отвечала двумя-тремя словечками, не отпуская с лица приклеенного выражения. Не просекалось никак: действительно скромность или испуг предстать дурёхой держали её за язычок. Когда всем стало особенно хорошо от припасённого и дотащенного на последние деньги, она предложила спеть «С чего начинается Родина». И хоть честного патриотизма нам было не занимать, мы как-то разом стали прощаться.

Назавтра холодным ноябрьским утром от сборного пункта на Попова припаялся к нестройной колонне призывников.

Видок их поражал бедностью и старым рваньём, что пускается на ветошь за порогом казармы. Вместе шли провожающие мамаши, папаши и несколько заплаканных девчонок. Меня шагавшего, очень похожего на эту зелёную молодёжь, давило чувство стыда осознавать себя героем на час. Не желая играть с уязвлённой душой в одного из них, вышел прочь из рядов. С внутренним усилием напоследок махнул Виктору рукой, стараясь сохранить прощальную ободряющую улыбку. Они все прошли, как мне показалось, очень быстро, и улица опустела…

Как наказание за молодецкие гулянья, пришлось впервые познать прелести котлочистки на ставшем совсем не нужным к исходу навигации «Рудокопе». Котлы, где недавно выло подбадриваемое мощным ветрогоном двухъязыкое пламя, за какие-то сутки стали гулким холодным металлом. В некогда нестерпимо жаркой кочегарке мог бы мёрзнуть в валенках и тулупе сам Дед Мороз. Вся малочисленная, часто меняющаяся машинная команда со страшащимися, по пословице, глазами приступила к тяжёлой, чёрной работе. За снятыми прогарными щитами показались испарительные трубки пароводяных коллекторов. Пошла гулять, сыпаться на