Пушкин и другие флотские. Морские рассказы - Виктор Красильников

Спасибо Пьеру и мастеру Киселёву: меня по-прежнему окружало многочисленное училищное братство. За вахтенные сутки сколько раз, словно после десятка лет, обрадуешься всё тем же лицам. Излеченный Дудулатов, с заочно поставленными тройками, ходил, пожалуй, на самом престижном разъездном белом катере, по вечерам доставлявшем иностранных моряков к Интерклубу. Теперь, бесспорно, классному парню ничего не стоило вытащить из кармана пачку шикарных сигарет, нисколько не жалея, что её вмиг расстреляют. (Памятному особняку на Поморской, не лишённому привлекательности старины, не повезло. Не вписавшийся из-за комчванства «чего бы ещё cнести?» – он не дотянул до наших дней, несмотря на свои почти крепостные стены.) Боря Урпин, Корельский и Полянский ходили на сравнительно больших катерах «ярославцах», очень не нравившихся своим чадным выхлопом в воду.

Счастливцу Полянскому часто ассистировала симпатичная, мальчишеского склада девушка-студентка. К зависти нашей, бравшая его под ручку, как только осенний призывник сходил на берег. Все мы очень уважительно относились к их молодой любви, свободной от житейских расчётов и ожиданий тряпочных наград.

Ах, если бы Любочка была такой! И я боялся додумывать о её жестоком, испорченном рассудком сердце.

Кольке Карелину досталась несамоходная баржа, имевшая, впрочем, какую-то развалившуюся от времени динамку для освещения шкиперской будки и сигнальных огней. Старший на ней – рыжий шепелявый матерщинник любил часто посещать капитанов самостоятельных плавсредств. Год за годом и день за днём, долбя главной своей фразой:

«Вот ведь што опять… пошлали шейшаш механика. А он шелезок шинить не мошет. И шему их ушат…» Великому приколисту Сане Лыскову в сравнении с нами повезло больше. Его грузопассажирский «Мудьюг», принадлежащий пароходству, ходил в прибрежные беломорские деревни. Не проходило и трёх суток, как во всём заграничном, милостью старшего брата, Санёк сходил на берег. Ему нравилось испытывать наш преувеличенный, но искренний восторг от вида бывалого моремана.

Основным занятием нашего БК-1 было таскание несамоходного «Водолея». Прижавши его к борту жаждущего и подождав, когда водяной Сеня разнесёт швартовые концы, глушили надолго двигатель. С баржи подавался шланг, и начиналось глухое тарахтение мотопомпы. Если в такой портовой услуге нуждался иностранец, то за компанию брался солдат-пограничник. Это поднимало значимость нашей работы.

Чужеземные шипы делились на разительно непохожих по виду. «Греки» – сущее старьё, насквозь ржавые, с деревянными лючинами трюмов. Не суда, а позорники, сменившие десятки хозяев, названий и портов приписки. Лишь красивый флаг под тельняшку с крестом вызывал уважение.

Западники – в основном фээргэшные «немцы», казалось, только сошли со стапелей. Несмотря на это, они вечно шкрябились, красились, уподобляясь фатам, не выходящим из парикмахерской. На корме у них стояло несколько бочек под отходы. Большие чайки любили там поживиться. Иные, взлетая, удерживали в клювах куски сыра размером с оладину. Довольство демонстрировалось с тех бортов косвенно и явно.

Так ведут себя желающие исторически отыграться. Пока по-махонькому. Что будет на самом деле? – не ведали ни мы, ни они. Вот бы все попадали, узнав: новых Бисмарков-объединителей зовут Мишей и Борей. Выражаясь по-русски: ни хрена себе!!!

В непереводимую подначку разглядывающим нас иногда, дурачась, распевал:

У высоких берегов Амура Часовые Родины стоят… И звучно захлопывал за собой дверь рубки. Бодрствовал с пограничником лишь Сеня, чтоб вовремя заметить критический подъём своей посудины. Подписав бумаги, отводили опекаемого к стенке Красной пристани, где он пополнялся самотёком от городского водопровода. Сами же предпочитали швартоваться у свободного места причала. Предосторожность была не лишней. Под утро баржа со спящим водяным вполне могла стать подводной лодкой. Раз приключился конфуз. Забыл дядька Семён перевести помпу с кингстонного клапана на приём откуда нужно. С высокого борта нашего теплохода опозорили: – Три часа качаете, а баржа всё притоплена. Откуда воду берёте?! Горе-сервис чудаков из портофлота, признаться, иногда стоил хохота. Так, с отличным от берегового во всём, жилось и работалось. Полторы сотни лошадиных силёнок чёрно-жёлтого «бэкашки» честно тянули восходящий по кривой план.

Весёлые, в меру спокойные вахты доставались не всегда. Как-то нас поднял ночью своим «будильником» диспетчер. Идите, мол, в Уйму к станции размагничивания. Там заведёте концы «Печоралес» на швартовые бочки. При этом хитрец опытно сделал вид, что заданий проще не бывает. Погода, испортившаяся ещё вчера, на реке вовсе выглядела отвратительной. Свежий ветер поднял чувствительную волну, то и дело растрясая дождевые тучи. Нос БК упрямо заковырял пенные кочки на пути к неблизкой Уйме. Почти у места нас обогнал «клиент», идущий малым ходом в балласте. Тогда и началось моё настоящее речное крещение. Сменный помощник – пожилой медлительный Потапыч осторожно подошёл к борту газотурбохода для принятия кормового конца. Пока матросы опускали к нам начальные десятки метров троса, муфта реверс-редуктора находилась в нейтральном положении.

Зашедший с носа порыв ветра единым мигом бросил катер под кормовой подзор. Не совсем спасительно Потапыч дал полный передний. Верхний край рубки противно заскрежетал, завальцовываясь от бортовой обшивки шеститысячника.

Нашу мачтёнку каюк постиг ещё раньше.

Вот гаша длиннющего толстого конца у меня в руках. Набрасываю её на буксирный гак, и мы направляемся к пляшущей красной бочке. Что надо сделать мне дальше, жутко представить. Пытаюсь глубже загнать чувство подступившего страха. Мучают вопросы. Смогу ли на скользком наклонном круге швартовой бочки, выкидывающей пьяную присядку, удержаться? Удастся ли, отдав рымный болт, сунуть гашу в зев скобы, затем вставить открученный и прогнать по резьбе? По технике безопасности на мне должен красоваться спасательный жилет, но в портофлоте таких причуд ещё не водилось.

Потапыч заходит к красной плясунье под ветер и замирает в одной точке, чутко подрабатывая винтом. Трусь не трусь – мой выход. Наматываю несколько восьмёрок на кормовые кнехты провисающей слабины конца, надеваю гашу на локоть правой руки и прыгаю с низкого фальшборта. Сразу нахожу, что стоять на коленях всего удобней, а приваренной П-образной ручке можно доверить жизнь. Успокоенный, пригибаюсь ниже, продеваю руку с петлёй гаши под стальную П. Теперь пальцами сведённой в локте правой вцепляюсь в кругляк огромной скобы. Левой рукой начинаю отдавать её болт. Заставляю себя посмотреть на разгулявшийся двинской простор, спящую на высоком угоре деревню, на испорченную хмурыми тучами белую июльскую ночь. Через усилие улыбаюсь бледному, в берете 20-летнего ношения, сменному помощнику. Вижу впившийся в меня его взгляд из открытой двери рубки.

Наконец болт, напоминающий по весу мои неудачные гантели, свободен. Требуются новые действия. Не сразу решаюсь выдернуть правую из надёжного захвата. С колотящимся сердцем освобождаю руку с чувством казачонка на норовистом коне без узды и стремян. Сую гашу в скобу и вставляю болт, стараясь