Пушкин и другие флотские. Морские рассказы - Виктор Красильников

– Стойте, подождите немного. У неё пальцы ещё гнутся.

Она сына ждёт.

Тут наступила тишина, похожая на оцепенение от испуга.

Минут через двадцать хлопает калитка. Сильные быстрые шаги под окнами взвинчивают всех. Женщины слабо ахают, увидев на пороге статного моряка со сбившимся дыханием.

Кто-то берёт у него шапку, кто-то облезлый чемоданишко.

И он, в застёгнутой наглухо шинели, пробегает к маме.

Не в силах видеть этого, выхожу на крыльцо. Подобно пограничнику, пристально рассматриваю вытоптанный за день дворовый снег. Одолев душевную слабость, направляюсь в дом, минуя большие сени. Навстречу с гулким ударом открывается наотмашь дверь, и какой-то доскональный знаток кричит:

– Эй, кто там?! Не стойте впереди, сейчас будем выносить.

Я же без воли к спасению прижимаюсь к стенке. Мимо почти тотчас проплывает заказанный всем нам под конец, обитый дешёвой тканью человеческий ящик. Какая-то проходящая женщина посердобольствовала: – Эх, молодой человек, разве вы не знаете: впереди гроба нельзя оказаться.

Остатки слёз на её щеках мысленно приписываю на свой счёт, присоединяясь к братьям и бедной Тонечке.

Когда всё было кончено и последние комья мёрзлой земли траурно зачернели средь пышного кладбищенского снега, понуро побрели восвояси. Зимний свет трогательно догорал в окнах церкви Святого Мартина. Всем прочим уже обладали пока робкие синеватые сумерки. Пошли тихими окраинными улочками Соломбалы. От старых домишек, переживших не одно поколение, веяло примиряющим, незнакомым ещё душе чувством Бога.

Вышли к знаменитому некогда ларьку, прозванному «Тишиной». От него – к оставшемуся без хозяйки дворику. Перед калиткой стояло несколько женщин. Одна из них голосила навзрыд, тогда как у всех слёзы были выплаканы без остатка. Плакальщица, обессилевая, в полупоклоне держась одной рукой за столбик забора, со спустившимся к плечам платком показалась мне знакомой. Да это те же пронзительно синие глаза, окинувшие коротким мигом всех нас, подошедших. По бабьей почте, очевидно, узнала, подумалось мне. И вместе с тем странным показался такой одуряющий рёв. В нём было что-то театральное. Я устыдился умствования, как кощунственного скрытого занятия.

(Через некоторое время выяснится ненапрасность запомнившегося плача.) Водка и поминальные пироги отдалили переживания. За сдвинутыми столами уже только родственники. За окошками новая ночь. С трудом контролируя себя, стал прощаться. Не сказать бы неподходящего. Подав руку вдовцу и братьям, встречаюсь глазами с Тонечкой. Вижу, как бледно её нежное личико, как неровно дыхание, выдаваемое узким тёмным платьицем. Она тоже смотрит на меня, желая каких-то слов лишь ей одной. Давным-давно приметил, что нравлюсь славной Тоне, похожей на страдающую гимназистку. Но мне казалась смешной и ненужной такая полудетская любовь. И хоть держался с ней приязненно и всячески подыгрывал, ставил от чувств защиту. В ту самую минуту, участливо кивнув, заставил себя взглядом передать надежду. Девчоночка вспыхнула. Мы поняли друг друга. Через два дня проводили Виктора обратно. Оба – совсем не прежние…

Привычно потекла жизнь. Казавшиеся многочисленными отгулы растаяли к весне. Наступил такой день, когда пришлось вытащить робу и припомнить имя с отчеством начальницы кадров. Заявившись к ней, обескураженно получил направление мотористом на плавкран № 6. Данное чудище стояло на ремонте в «Красной кузнице». За навигацию я иногда видел его со стороны. Очень низкий от воды прямоугольный корпус-платформа. Надстройка – сущая коробка, приподнятая в носу и совсем далёкая от морского вида стрела 15-тонного крана. Всё это вкупе с другими техническими нагромождениями не нравилось мне. Жаркий «Рудокоп» выглядел в сравнении с ним лондонским стилягой, в прикиде из лучших магазинов на Оксфорд-стрит, запомнившихся из книжек. Чувству первого взгляда всегда даёт фору выстраданное. Это и случилось. Главное, проникся приязнью к людям на его уже не казавшемся нелепым борту. Со мной попал на «шестёру» и Николай Корельский, не нашедший ещё стези к большой сцене, но имевший несколько поклонниц. Определённо искра Божия, которая иначе называется талантом, в Кольке жила. Раскрепощённым лицом, умеющим в секунду многое выразить и наиграть, обладал. Сладкого греха собственных стихов, однажды доверенных мне, не избежал. Значит – ясно горела душа. Всё топили и перечёркивали его же поступки и вера в удачу.

Мальчишки моего поколения часто страдали от прекраснодушия. Мало кто заметил рождение новой жёсткой истины. В голом и даже приодетом виде она никак не подходила к бедовым пацанам. Вокруг ещё существовала куча примеров счастливых судеб, оттолкнувшихся от случайности иль везения. (Понятно почему из нашей горькой, кровавой истории.) Вдруг такое перестало срабатывать. Редкие допёрли: на дурика ничего не получишь. Изволь потратить лучшие годы на учёбу. Лишь на бумажных коняжках дипломов скачут к сцене, к чтимым должностям, вообще ко всякому успеху. Могла подтащить к нему и «волосатая рука». Да это подленькое исключение писано не про нас.

Тогдашние – всего мы знать не могли. В нас плескался источник непосредственности и азарта. Посему незряшно было поступить в распоряжение сумрачного механика – старика Панфиловича. В своём роде очень примечательного.

В рабочем коричневом берете, натянутом горшком, в наглухо застёгнутой серой спецовке, высокий, кряжистый, являлся он в машину. Неизменно спокойный, словно с крыльца к завалинке шествует.

В те дни Панфилович вёл регулировку масляных зазоров мотылёвых подшипников на правом двигателе Буккау-Вульф.

Постановка и снимание свинцовых выжимок, «говорящих» по замеру микрометром действительный зазор, – дело кропотливое и долгое. Добросовестный старик священнодействовал на коленках, подложив объявленный личным плетённый из каболок матик. Мы обходились по простоте. Потому роба наша лоснилась, как отвороты фрачных лацканов.

Колька пребывал часто под впечатлением прошедшего вечера, где он царил на любительской сцене Соломбальского ДК. Там ставились никому не известным ещё Пановым крошки-спектакли, на которые мало кто заявлялся по незаманчивости названий пьес. Гордился Николай и ведением кружка тощих театралок, будущих словесниц в педе. Туда он хаживал на правах Станиславского. Мог припоминать взгляды какой-нибудь пионервожатой, вдохновлявшей артиста с пустого ряда.

От тех первопричин ронялись в картер гайки и шплинты мотылёвых болтов. Того хуже: рвалась в рассеянных пальцах свинцовая выжимка, едва Панфилович с достоинством и сопением подводил к ней торцы мерительной скобы.

Только я, не искушённый богемной жизнью, являл пример аккуратной исполнительности. Сам того не желая, был приближен авторитетным стариком до роли вечного напарника.

Колюшка, получив отлучение, обрадованно филонил на разных неконкретных работах.

Когда окончилась установка зазоров, подошла притирка клапанов цилиндровых крышек. Наступило для нас торжество общения. Подтащили по перевёрнутой крышке, уселись на бруски, и дело пошло. Из-за никудышной притирочной пасты желанный матовый поясок появлялся постепенно. Раковинки с трудом сводились на нет. Сдаточные крышки проходили проверку Панфиловича на карандаш. Если поперечные риски стирались от