Пушкин и другие флотские. Морские рассказы - Виктор Красильников

нет места на своей Родине? Негодяйским иль приличным, всё равно, за редким исключением, под руки и «в распыл». (По взаимности, гимназистам «симпатизировал» любимчик Ленина пресловутый Кедров. В Ярославле целую кампанию провёл по их уничтожению. Когда же те догадались снять фуражки, несчастных выявляли по характерному рубчику оставшемуся на причёске). Вопрос этот пусть хромой, но безответно-тупиковый. Тем не менее повесть читается легко. В ней обаяние интересного местечка России, к тому же нашего. В настрое строк звучала манящая тема моря, кладов, благородных авантюр. В юности именно это надо позарез, хотя бы в мечтаниях. Вот только Костя Чижов не детски рубит по-партийному. Ну да ладно. Теперь-то представляем присмотр Системы и установку задачи: «Даёшь соединение романтики приключений с пафосом революционной борьбы!» Значит, сила таланта писателя, раскройся она не поднадзорно, дерзнула бы на нечто большее. Как знать, может, вершины классики остались без одной своей сестры?! Жизнь без Бога (по Косте Че) отравила душу, отняла и творчество… Так теперь грустно понимается мне. Поговорить бы! Посидеть бы вновь той прекрасной компанией за столом. Да нет никого. После других жильцов из нашей однокомнатной сделали агентство по недвижимости. К нему даже прилепили фасонное, с колоннами, крыльцо. Можно подумать, так было всегда. Жестоко завершилась жизнь бедного Аркадия. Он поистине искупил тяжкие грехи большевика-родителя. Однажды наполнил ванну горячей водой. Сдаётся, сознательно, а не по пьяной лавочке лёг в неё. И оборвал свои мучения на этом свете…

С прошлой зимы наш почтовый ящик не обходил почтальон. Конверты с номерами полевой почты будоражили живой памятью о друзьях-товарищах. Писали Дудулатов, Лысков, Чурносов, Димок и Зеленин. Не откладывая ни на день, отвечал им. Эпистолярный жанр располагает к доверчивости.

Желание выговориться тому, кто обязательно поймёт, раскрывало парней заново. Они подбадривали меня и постоянно спрашивали о новом на гражданке.

В частых опытах с бумагой так поднаторел, что меньше двух тетрадных страниц письмо не получалось. Каждое представлялось мне встречей и разделённой радостью.

Дудулатов служил на Северном флоте, как и Шестаков.

В солдатушках были остальные. На маленьких фотографиях, приходивших с письмами, все выглядели молодцами. Наш предводитель остался бесподобно верен себе и там. На фотке он сидел на фоне корабельных рундуков по-индусски обнажённым, замотав полотенце чалмой. Молитвенно закатанные глаза и руки, сошедшиеся ладонями к подбородку, ничего не объясняли. На обороте мелкий почерк раскрывал:

«О, скорее приди наша избавительница – матушка демобилизация!» Очевидно, это был крик души, замаскированный под смех.

Ведь впереди маячили почти три года без вольного берега.

Родовые раскованные манеры не могли терпеть придурковатости подчинения, но приходилось. За этим честь и любовь к Родине, только упрятанные в душе, как особо личное. Чудовищная несправедливость, что таких-то от её лица чаще и губят. Тому в нашей истории примеров тьма.

Саша Лысков поведал мне ужасную соломбальскую историю. Молодая мать Владимира задавилась, когда он осмысленным мальчуганом уже бегал по своему и соседским дворам.

Толкнувшее её на это должно быть чудовищно, чего нельзя вынести. И всё же дурно оставить на добрых людей ребёнка.

Отец с компанией спивающихся механиков стал ему и за мать.

В прокуренной комнате, где ругали всякое начальство и выносили сетками пустые бутылки, научиться можно лишь перекошенному взгляду на жизнь. Всё впиталось в нервы и кровь.

Честность и редкая способность к обходящемуся дорого благородству привились невесть как к нему. Такие качества не зависят от воспитания. Странно приобретаются они на смутно прослеживаемых путях душ.

«Плохую лошадь вор не уведёт», – сказано справедливо одним надломленным талантом. Тать, тот имеет намыленный ворот. Не ухватишь его, не рассмотришь подробно. Но что он вхож в тайну судеб, – точно. Беда отверженных вопит к кажущимся себе справедливыми чиновным особам. В жизни друга от училища до последней конторы были они сообщниками того скользкого, скучно одинаковыми, незрячими, глухими. Стрельба по своим, увы, по-прежнему любима в нашем Отечестве. Отчего так? Искал ответа долгие годы, пока случайно не наткнулся на книгу Льва Гумилёва «От Руси к России». По его блистательному учению, выходит, что живём мы в фазе обскурации. «Везде господствуют люди вялые и эгоистичные, руководствуясь потребительской психологией. Они стремятся уничтожить не только пассионариев, но и трудолюбивых гармоничных. А после того, как субпассионарии проедят и пропьют всё ценное, сохранившееся с героических времён…» Дальше цитировать страшно. Как никогда ещё в русской истории, нам нужен героический (пассионарный) толчок. В нём спасение, без него – тихая гибель нации…

На реке от сгоревшего лета ничего не остаётся. Осень лишь вытягивает туманом последнее из воды тепло. Начинают сбиваться в поля ледяные крошки шуги. Первыми «завязывают трубы» все мало приспособленные к плаваниям технические создания. «Шестёру» решили разоружать из них последней. Только увидев ледок, озаботились дать шабашное задание. Выпало такое на нашу вахту. Где-то около Чижовки сняли краном несколько бакенов и доставили на берег, приткнувшись к причалу лесобиржи 16–17. Далее стали пробиваться под чётко вписывающее в шум дизелей шуршание ледовых кромок о низкие борта. Вот прозвонили машинные телеграфы «стоп». Родной Банковский ковш. Здесь и будет зимняя стоянка. Ещё с одной навигацией покончено, но чувствам свежая новость ничего не говорит. Куча этаких финишей может ждать меня впереди. Тогда, как для Панфиловича, всё великолепие любимого труда состоялось в последний раз. Краем глаза, стыдясь, подсматриваю. Вижу медленно идущего вдоль своего «правого» механика. Идёт и поглаживает, похлопывает мощной ладошкой с посеревшими узловатыми пальцами замасленный тёплый дизель. Потом стаскивает свой вечный, якобы коричневый берет. Отворачивается и проводит им по лицу. Мужественный, чудный старик. На подобных держава покоится…

Одиннадцатая школьная зима сокращалась для меня удивительно быстро. Снежинками под фонарём запомнились отдельные денёчки. С настроем приятной заслуженной лени, с открытыми для себя блоковскими стихами жилось как никогда хорошо. Часто повторяемые Глафирой слова о неотвратимости выпускных экзаменов не воспринимались. Наоборот, многие заметно поглупели. У каждого проблемы, далёкие от стен бывшего Соловецкого подворья, где разместили школу. (Крушение части Псковского проспекта, а заодно и части Троицкого началось. Дебилизм местных партайгеноссе гулял голым прилюдно.) Опять вошёл в интересы класса, которые следовало разложить по полочкам. Например, Ворошилов стал мучиться от яркой внешности, доставшейся ему от родителей. Дёрнуло же меня, не забывшего другого Николая, брякнуть о несомненном праве попробовать себя в искусстве. И что ВГИК в самый раз. Нельзя сказать, что он, выслушав, не стал прилагать усилий. Нет, Колька начал репетировать, исподволь ища запрятанный дар. Группка девчонок – швей, поварих, продавщиц – рдела и бледнела, как цветомузыка, при встрече с шоколадными его глазами. Изволит