Пушкин и другие флотские. Морские рассказы - Виктор Красильников

Командующему Пелисье изменило бычье упрямство – посчитал за лучшее отходить. На что другой генерал Мак-Магон заявил: «Я здесь нахожусь, здесь и останусь».

Храбрец не стеснялся просить подкреплений. Гвардейские зуавы, венсенские стрелки, элитный отбор жаждущих славы всё выпирал через гребень кургана. Другие посягательства на наши бастионы и батареи были многократно отбиты.

Нежданно для союзников вывел князь Горчаков по сцепленным плотам грозные остатки защитников, оставив город, но отнюдь не войну, хоть за весь Крым! Поколебались захватчики, измученные беспримерной обороной, обескровленные штурмами, потеряв лучших генералов. Удовлетворились тем, что досталось, – разрушенным Севастополем. И смолкли пушки.

Как дипломат, иной Горчаков с графом Орловым ловко сыграли на противоречиях у не терпящих друг друга союзников, почти перессорили их на переговорах.

Спускаясь с облаков патетики на грубый учрежденческий стул, перешёл на причины поражения.

И тут я боднулся, усомнившись в тёртых историках, что твердят: «отсталость, отсталость». А гальванические мины академика Якоби?! А артиллерия, не уступавшая вражеской?!

Здравый военный скажет: «Переиграли в тактике». Вот-вот, в самую точку. Коварством взяли.

(И теперь на том стою. Странная похожесть прилипает ко многим ужасным по последствиям историческим русским датам. Разве не она, меняя окрас, переползла за октябрь 1917 года? Удобно и прочно устраивалась при вождях, генсеках, президентах. Периодически шумно обличаемые, злосчастные провалы сохранились и доселе, как нечто бессмертное).

Последний, истинно советский, вопрос изложил кратко и сухо, без действительной жизни за произносимыми словами.

Затем замолчал, не зная, куда спрятать неловкость от недавнего пыла.

Интеллигентного вида пожилой экзаменатор, по старой учительской привычке кивавший головой, встал и подошёл ко окну. Он видел провинциальный набор: памятник Ленину, театр, похожий на бассейн, чахлый сквер. Грустные его глаза при этом жили как бы в себе, не давались быстрой разгадке.

Тут показалось мне, что нечто утаил.

– Раньше там пятиглавый кафедральный собор стоял, а здесь контора его с хозяйственными службами помещалась.

Местное, извините, примечание.

Теперь он смотрел только на отстрелявшегося, изучая меня, как некий предмет. Чувствовать это было волнительно и неловко. – А знаешь, ты молодец, большой молодец, – сказал он щурясь, выводя оценку «пять» прописью и расписываясь в экзаменационном листке. – Рад буду тебя встретить у нас в Ленинграде. Счастливо в остальном. Чувствуя вернувшуюся праздничную лёгкость, вылетаю из последних дверей на Павлиновку. Весело звякнул трамвай, весело бежали куда-то машины. Хотелось с кем-то поделиться победой россыпей над направлениями, пусть и магистральными. Впрочем, к чертям и это, пусть будет только радость. – Только радость, – выговаривали каблуки сверхпижонских замшевых «колёс». Дома с объявлением новости произошло приятное смятение. Отец и мать как-то по-новому поглядывали на меня. В простые их души вошла гордость за единственного сына, которого дворовые хроникёры поспешили записать в разряд пропащих. Теперь убедительно брала наша, и я, уже поскучневший, мешал их чувствам.

Назавтра следовало сочинение. Идя к новому барьеру, пожалуй, был так же уверен в себе и неосторожно улыбчив. Из трёх предложенных тем выбрал Льва Толстого, что-то из «Войны и мира». Для начала просто посидел, а затем, поймав толстовский обстоятельно-тягучий настрой фраз, медленно вывел первое предложение. Убедившись в его узнаваемой тональности, уже почти не отрывал кончик подаренного Саней Лысковым биговского пастика от тетрадных листов. В передаче толкований любого искусства должно присутствовать наваждение сотворённой и признанной красоты. Нельзя говорить о нём жалкими словами испуганного ученика. Чувствуя это требовательное «нельзя», едва остановился на девяти страницах, исписанных беглым, неряшливым почерком. Они только что прошли через сердце, воспринимались как единый строй и потому не поддавались дотошной проверке букв и запятых. Предложения звучали все разом и стремительно шли одно за другим. Неостывшее чувство магии литературы всеохватно владело усталой головушкой. Проверять было бесполезно. Отрешённо подымаюсь, сдаю работу и выхожу. Первое, что кольнуло, как много осталось там сопящих не от разгона строчек, а кропающих упрощения, ищущих защиты от чиркающих красных чернил. «Интересно, сколько ошибок наделал в запале?» – думается мне как-то безразлично. Всё равно бы по-иному не получилось. Мысль проваливается сама собой до завтрашнего выяснения.

В коридоре толчея около вывешенных приёмной комиссией листов. Там должны висеть и результаты сочинений. С характерным предчувствием протискиваюсь к ним. Точно. За моей фамилией следует чётко выбитая машинкой цифиря «два». Отхожу к свободной стенке. Самое время прислониться, испытывая противный вкус провала. Вижу, как отваливают с благополучными улыбочками не зря сопевшие. Зная цену правильности белых их листов, не завидую и даже чуть презираю. «Делать нечего, портвейн он проспорил», – всплывают залихватские строчки в бестолковке, непременно желающей хоть воробьиного, но полёта. Вместо того, чтобы отправиться к выходу, открываю дверь, за которой покоится мой «горелый блин». Вежливо интересуюсь количеством ошибок у той женщины, что проводила сочинение. Она, со свойственной редким врождённой деликатностью, почти извинительно, словно сама их и наделала, назвала в аккурат достаточное для двойки число. Стало быть, две промашки в орфографии и три в синтаксисе лишили меня блестящего поприща. Пятясь из комнаты, сохраняя лицо, успеваю услышать, что мной интересовался историк и очень жалел о подобном и что сама с большим удовольствием перечитала потом такую двоичную работу. Взаимное улыбчивое: «До свидания». Дома ждали с готовыми поздравлениями. Неприятный момент подачи правды очень огорчил стариков, но не настолько, чтобы мать забыла о вкусности супа. Не касаясь досадного, говорили на пустячные темы. Порядочно взвинченному и растёртому этим днём, послеобеденное расслабление не далось. Уязвлённая душа требовала сатисфакции. Мечтательный мой ум подсовывал спасительные яркие картинки сдачи экзаменов на следующий год. Вот завтра же куплю учебник русского языка, научусь писать без прокола в любом, даже горячечном состоянии. Успокоенный подобным образом наполовину, беру за талию неизменную подругу тех лет, да и вообще всей жизни, – гитару. Пальцы левой руки, согласуясь с настроением, выбирают сладко-печальное лермонтовское «Выхожу один я на дорогу». Мелодия и слова отключают незадачливую мою предводительницу. И только память пальцев скользит по струнам и ладам, отдающим примиряющее, вечное. За этим следуют другие романсы. Совсем забывшись, перескакиваю на «Очи чёрные». Где-то уже в другом столетии гусарствую, обольщаюсь роковым праздником жизни. Да, надо сказать Медведкову, что отёсываться в адвокаты не стоит. И сам более не сунусь. Просто осторожные не нравятся. С ними осточертительно скучно. В моря бы! Подальше от выпаривающих сиднем карьеру. Вот и всё объяснение. Так хорошо ни до, ни после не игралось…

Работы для нас находилось немного. Шустрая «шестёра», благодаря двум винтам, казалось, поспевала всюду. От таких её успехов нам