Пушкин и другие флотские. Морские рассказы - Виктор Красильников

– Ну а ты что же?

Глаза Малышева с ироничной снисходительностью изучали салагу. Почувствовал, как мне, бледному и укачанному, такое обращение моментально раскрасило лицо. – Десять лет как бросил, – нашёлся я. Под общий хохот, довольный разрядкой в компании, капитан удалился. Старшие встали и, приноравливаясь к моментам крена, подались до кают. От нашей вахты помогаю собрать чайники и кружки. Жаль, что ни на минуту невозможно забыться, пока море так отчаянно колотится в борта. И с какой удачей бьёт по форштевню! Так, что судно, теряя ход, паралично сотрясается от рубки до льял. Последнее убежище для отдыха – сон. Только, прежде чем заснуть, ездишь по койке. Обессилевший, равнодушно засыпаешь, чувствуя сквозь дрёму то же самое мучение.

Полдвенадцатого, не особо церемонясь, каютную дверь распахивала дневальная. Чёрненькая, бойкая дивчина, давно оморяченная. Чувствуя превосходство перед единственным травящим позорником, намеренно вытягивала на гласных без того тошное слово: – Обе-е-да-а-ать! Чтобы начать всё по новой, требовалось не останавливать мысли на своих ощущениях, исхитриться думать о постороннем – лучше о жизни на суше. На себя можно лишь посмотреть в зеркало над умывальником. Попытаться установить выражение не своего, а какого-то покойницкого лица. Дальше следовала пытка, из которой во что бы то ни стало надо выйти, как появился в столовой команды. Буркнув традиционное: «Приятного аппетита», – усаживаюсь за стол, накрытый мокрой простынёй. Материя хранит запахи и пятна от пролитых супов и компотов ещё недельной давности. Что она смочена, конечно, удобно. Экономит тарелки и кружки, липнущие к ней. Только прежний поросячий набор запахов явственно густ, а пятна так наглядны, что дурнота подкатывает к горлу. Предательски подло останавливается где-то под самым кадыком. «Назвался груздем – полезай в кузов». Рука чисто подражательно хватается за поварёшку. Волевой Василий уже метелит второе, вскользь испытующе поглядывая на меня.

– Хорош борщ, вроде мамкиного, – бормочу я и изо всех сил изображаю удовольствие. А сам до потемнения в глазах желаю швырнуть тарелку. Зато проблема гуляша решается легче. Густой компот пью, чтоб чуть похранить.

У шкафов с робой бравирую перед матросом второго штурмана. Василий направляется к дверям в машину. Хвостом иду следом. Внутреннее адское устройство сработает где-то через 15–20 минут. Отточенного актёрства хватит на приёмку вахты и выслушать Леонида Петровича.

Улыбчивый круглолицый добряк вряд ли обманывается этим. Радуюсь, что опять выпала понравившаяся работа: мойка войлочных топливных фильтров главного двигателя. Сейчас самое время ненадолго исчезнуть. «Ныкалка» облюбована за компрессором, с удобным лючком в рифлёной плите.

Морская болезнь выскакивает из меня с тряской головы и навернувшимися непроизвольно слезами. Опустошаемый, становлюсь себе противен. Жду последнего позыва. И уже не гуляш и суповая картошка, а зелёная горькая вода, знакомая по мукам похмелья, выливается в льяла. Она тут же уносится микроштормом, который бушует там в такт настоящему морскому. Собрание всевозможных протечек, отпотин, сальниковых пропусков и моих обедов ждёт ночной откачки. Захлопываю вырез, обтирая рожицу изнанкой куртки. Прохожу перед секондом, как ни в чём не бывало. Теперь, без притворства, я настоящий.

– О, дайте, дайте мне работу!

На нижних плитах машинного отделения качка ощущается слабее. Это подбадривает. Не такое простое дело – мойка фильтров на ходу. Время вахты скрадывается незаметно. Выходящий иногда за торец «Бурмейстера» Василенко, чувствуется, доволен шаровцем. В большей степени служакой Василием, умудряющимся в погодное остервенение готовить и опрессовывать форсунки.

Для нашего офицера, не будь шторма и зубрёжки, времечко потянулось бы куда медленней. Бесконечно шаркай по одной и той же площадке вдоль двигателя. И ничего тут не поделаешь. Жизнь раздала каждому свою роль. Кто на что учился, видно по нам, хотя все трое одеты в одинаковую робу.

Ну вот промыты войлочные кружки последней, третьей, секции. Теперь их закладываю в стакан винтового пресса. Берусь за триумфаторскую его ручку. Чувствую себя при этом весёлым древним греком, обращающим виноград в молодое вино. Солярка стекает похоже и внезапно иссякает. Готово.

Кручу в обратную до полного схода с резьбы. Вынимаю удивительно белые и мягкие кольца войлока. Остаётся только нанизать их на пенал фильтра, обжать, вставить в секцию.

Пройтись кувалдочкой по накинутому ключу на гайки, прижимающие крышку. Приотдаю винт для спуска воздуха. Осторожно «страгиваю» клапана. Струйка без пузырей означает готовность фильтра.

После восстановления порядка прямо выхожу на секонда.

Петрович благодушно решается на поощрение, показывая взглядом перепад в 0,3 на манометрах приборной доски. Чтоб оценка была весомей, поднимает большой палец, сжав другие в кулак.

При этом наши крестьянские лица копируют улыбку людей, забравшихся от непогоды в надёжный домище.

До начала приборки перед сдачей вахты, хочу взглянуть на «улицу».

Поднимаюсь наверх к утилю*, что находится в фальштрубе, и распахиваю её низкую стальную дверь.

За кромками борта неистовствует серая, жуткая хлябь. Белые гребни волн и впадины у их подножья слиты, как в танце.

Ветер поднял и носит водяную пыль, которая, кажется, вытеснила воздух. А то, что от него осталось, пропиталось противным гнилостным запахом сырости. Всё, сколь захватывают глаза, подчинено великой силище шторма. И он, зная свою власть, не чувствуя узды и укора, ревёт тысячью пьяных глоток. Картина мирового сумасшествия потрясает.

Несколько минут захватывающего любования – и в меня _____________ * Утилькотёл – судовой котёл, в котором используется теплота отработавших газов главного двигателя.

вновь впрыгивает болезнь, заставляя испуганно шарахнуться вниз по трапам. Пора браться за ветошные тряпки, уныло думая о не том выборе судьбы. Что это была ошибка, уверился так же, как в знании собственного имени. Даже котеюшка внушал: каково-то без дома. Выходит, я сухопутный, необучаемый дуралей. А выпендривался… Ход мыслей перескакивает на чудесность берегового житья. Не подозревая, в чреде странных мыслей додумываюсь до чужого. Краду желание такого же салаги из не прочитанного ещё Вилиса Лациса. Бедному пареньку представляется прекрасным жить на не подверженной качке земле и, непременно, работать в лавке при пекарне. Место средь булок и буханок ржаного кажется единственно достойным. Как я восхотел стать продавцом! Только тем хлебным, никем более. Разделённые десятками лет, думаем с ним об одном. Пусть незнакомы, но как понимаем друг друга. Ещё бы! Мы едва не отдаём моментами концы. Чувствую: пора искать знакомый лючок. Впрочем, поздно. Та же зелёная вода, или желудочные соки, пружинисто выскакивают из слабого замка губ. И я с навернувшимися слезами дёргаю головой. Это видит Василий, который трёт свою часть двигателя. Он явно