Пушкин и другие флотские. Морские рассказы - Виктор Красильников

недостатка. Намеренно разоряю пославшего на самую дорогую бутылку. В ярко освещённом купеческом зальце Иринка кажется мечтой поэта, не тающей снежинкой, залетевшей бог весть зачем. Наверное, и ей самой хочется сейчас выглядеть так. Поправляя выбившуюся из-под простенькой шапочки каштановую прядь, она глядится в зеркало конфетной витрины и улыбается, поняв: ей всё удаётся.

На обратном пути забываем, что только не прошедшим часом знаем друг друга. Нам так прекрасно неспешно шагать вдвоём. Видеть белое чудотворство снега, волнующую огромность звёздного неба. Вдыхать свежайший морозный воздух.

С пассажирского лайнера, превращаемого по зимам в гостиницу, вдруг доносится и овладевает пространством музыка: весь блеск и порыв «Дорогой длинною».

Моя странная спутница осторожно прижимается ко мне плечом, очевидно, воспринимая это сильнее и ярче.

Не удерживаюсь и говорю, что такой романс играю по нотам на гитаре, правда, не так шлягерно быстро. Она смотрит

восторженными, готовыми смеяться и плакать глазами. Произносит, относя ко мне или к вечеру:

– Как хорошо всё это, Виктор, как замечательно хорошо!

На сходне, на палубе, у двери мы ещё не понимаем, что начнём чувствовать через пару минут. И даже потом, за новым днём. Неопытная душа незнакома с тем, что чаще всего бывает по Чехову: «Изваляет жизнь мечту в грязи и бросит, как кость собаке». Многое ещё не знаем сами и не умеем поэтому постоять за себя.

Отпустив Сашку, прислоняюсь к котельной переборке и боюсь собственных мыслей. Они лезут – бесконтрольны, навязчивы, неотделимы. Мне до слёз жаль красивую, тонко чувствующую Иринку в запертой сейчас каюте.

Мысль-вопрос: «Как можно дать так запутать, так пошло распорядиться собой?» Мысль-оправдание: «Я тоже пьющий жалкий неудачник, кропающий упаднические стишки. Как могу быть ей судьёй?» Новое рассуждение перечёркивает старое. За ним теснятся другие. Нервно исхаживаю кругами машинные плиты. Только к утру довожу себя до полного безразличного отупения.

Сдав суточную вахту, в конце восьмого часа иду тем же путём до трамвая. Равнодушно и оскорблённо молчит душа.

Утренний свет пуст, тот вечер безвозвратен…

Двое суток отдыха проходят с книжками, где правда жизни искусно спрятана, где конфликты разрешимы, в них торжествует добро. Славное чтение. Хорош частый тёмно-бархатного цвета чаёк. Хороши обычные разговоры, и вообще неплохо жить на свете не думая. Больно мне думать.

На третье утро заступаю на вахту. Всё на «четвёре» так и не так. Почему? Знаю. Опять же не хочу это выразить. Противно.

Подходит Сашик. При всей его знакомой ясности в нём что- то есть иное. Держать про себя, дипломатничать он не умеет.

– Знаешь, – говорит он и прячет глаза, – та девушка, ну с которой вы ходили, утром хотела записку тебе писать, потом раздумала, заплакала и ушла.

Мне не нужно Санькино сочувствие. Отхожу, теряюсь в делах. Я благодарен Ире. Сам такой же виноватый, если даже не хуже. Значит, прекрасное всё-таки было. Просто родные одиночества встретились. Кто знает для чего? Но явно не для укора…

Днём Калласта Ивановна приглашает к себе. Пересекаю причал – и уже в конторе. – Что ж, Красильников, поздравляю тебя. Выдержал мытарства. Теперь не держу. Даже такая похвала из её уст дорогого стоит. Волевое лицо дамы, бывавшей в пилотке у рейхстага, смягчается. В выразительных глазах проступает материнская несчастность. У начальницы кадров никого нет. В этом страшная подлость войны… Так та вахта оказалась последней. Меня отпускали, даря шутливые напутствия. Приходилось подыгрывать, заставляя себя улыбаться. Получаю полный расчёт с отпускными и отгульными. Вот только свободушки – каких-то десять дней. Мама купила великолепный чёрный болгарский чемодан. Он стоит в углу комнаты и напоминает о скорой разлуке. Вернулся из армии Виктор Чурносов. То-то была радость! Витёк прямо с поезда заскочил к нам. Снимает, конфузясь, армейскую шинель скромненько, боком. Неловко разворачивается. Мы столбенеем. На мундире вместо дембельских значков сияет одиноко Звезда Героя Советского Союза. Потрясший виновато разводит руками и с таким же оттенком растягивает губы. Мол, понятное дело: рассказывать нельзя. Перевожу глаза на батю. Вижу, что верит. Верит мать. Ещё раньше уверовал я. Какой друг молодец! Слава его не портит. Посидели бы, да он спешит к сестрёнке Тонечке, брату и отцу. То-то порадует их! На прощание с робостью жму руку кавалеру высшей награды Родины. Ладошка у него твёрдая, мозолистая, как от слесарной пьеровской практики. А ведь Филя вторым был после Димки в аккуратности изделий, припоминается мне. Стыдясь своей обыкновенности, одеваюсь, чтоб проводить до трамвая. Виктор едет к новой радостной встрече. Я с не меньшей радостью за него лечу домой. Все мои попытки восторга не имеют отклика, какого бы хотелось. Чутьё отца-фронтовика упирается во что-то. – Ну, разыграл. Кто на самом деле смертушке козырнул, у того взгляд другой.

Вскоре герой покаялся и просил снисхождения. Достаточно-де сам себя наказал. Ох, намучился, пока не получилась не отличимая на вид. Как было не простить двойного молодца?! Ну и как следует провели последний наш гитарный урок с Николаем Алексеевичем. Непризнанный по неизвестности маэстро был растроган. Непутёвый его ученик ещё больше. Выслушал множество заказов привезти кому что. Самый экзотический – от кузины Татьяны. Обязала неслыханно – раздобыть накладные ресницы! Как там объясниться и прочее, её не колыхало. Николаю Алексеевичу и Аркаше решил втайне присмотреть, что бы им самим понравилось. Разве такие скажут за себя. Совсем не те – редкие люди. Расслабился. Мечтательно сижу на диване. Рядом мурлычет развалившийся любимчик Васька-чемпион. Проживал он в другом доме на нашей улице, не подозревая, что потребуется место для партийной спецбольницы. Срочно жильцов расселили, деревяшку, чтоб не разбирать, просто сожгли. Про кота то ли забыли, то ли он прятался в шоке у пепелища. В конце концов, отощав, пришёл по странному выбору к нашим дверям с видом погорельца. Запущенный в квартиру, покормленный стал считать нас за хозяев. Средних кошачьих лет, богатырских для породы размеров, степенен и, как кажется, мудр. (Старый наш котейка погиб на живодёрне. Один прыщавый подросток-армянин выловил и снёс. Теперь он богатый, «упакованный», человек и поди забыл происхождение первых своих копеек). Васька отрывается от дремоты и смотрит на меня гипнотическими философскими зрачками. Постарался перевести на слова. Получилось: «И на кой тебе перемены. Дома-то завсегда хорошо. Мур». На настенном календаре листок с 28-м декабрьским днём 1970 года. Через несколько часов со мной начнётся небывалое. Я глажу бархатную серенькую шёрстку, чувствуя, как обволакивает сердце тревожная грусть прощания.

Провожала мама. С ней доехали до конечной городского трамвая. Постояли недолго под светом фонаря средь безлюдной близости ночи. Лицо моей голубушки помолодело. На