Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова

шутки. В Париже это всегда верное средство привлечь насмешников на свою сторону. Три дня не видел я любезного графа, а на четвертый отправился к нему завтракать, поскольку Камилла присылала осведомиться о моем здоровье. Сие приключение не должно было помешать мне бывать у нее, да и хотелось знать, что говорят обо всем этом.

Едва ла Тур-д’Овернь увидел меня, как разразился громким хохотом, я присоединился к нему, и мы дружески обнялись.

– Любезный граф, забудьте мою глупость, ваши нападения не стоят того, ибо я не смогу защитить себя.

– Да зачем же защищаться, мой милый? Мы все любим вас, и комическое сие приключение доставляет нам истинную утеху, давая повод смеяться каждый вечер.

– Так весь свет уже знает?

– А вы сомневались? Но это ведь самое обыкновенное дело. Камилла просто помирает со смеху. Приходите сегодня вечером, я привезу Бабетту, и она развеселит вас.

За столом я шутил, выказывал удивление нескромностью графа и похвалялся тем, что уже излечился от своей страсти. Бабетта, изображая недовольство, называла меня противным и не верила моему охлаждению. Но я и в самом деле стал равнодушен, ибо вся эта история отворотила меня от нее и, наоборот, еще более укрепила дружеские мои чувства к графу. Но дружба сия чуть было не закончилась весьма плачевно, как увидит сейчас читатель.

Однажды, встретив меня в Итальянской комедии, ла Тур-д’Овернь спросил взаймы сто луидоров, пообещав возвратить их в ближайшую субботу.

– У меня их нет, – ответствовал я, – вот мой кошелек, все его содержимое к вашим услугам.

– Мой милый, мне нужно сто луидоров, и незамедлительно. Я их проиграл вчера у принцессы Ангальтской[112].

– Но у меня нет этих денег.

– Сборщик лотереи всегда должен иметь больше ста луидоров.

– Согласен. Однако касса – дело святое. Я обязан передать ее банковскому агенту сегодня до восьми часов.

– Вам ничто не мешает отсрочить это на понедельник. В субботу я верну свой долг. А в кассу вместо ста луидоров положите мое честное слово. Полагаю, вы не сомневаетесь, что оно стоит того?

– У меня нет возражений. Подождите одну минуту.

Я бегу в свою контору, забираю сто луидоров и приношу ему. Наступает суббота, графа нет, а как раз тогда я оказался без денег. Пришлось заложить мой солитер, чтобы возместить недостачу. Дня через три или четыре, теперь уже во Французской комедии, подходит ко мне ла Тур-д’Овернь с извинениями. Вместо ответа я показываю ему свою руку и объясняю, что ради спасения чести принужден был заложить кольцо. Граф же с грустью говорит, будто его обманули, но, несомненно, он отдаст мне сто луидоров в следующую субботу. И добавляет к сему:

– Даю в том честное слово.

– Ваше честное слово лежит в моей кассе и посему позвольте не рассчитывать на него. Вы возвратите мне сто луидоров, когда вам будет угодно.

Услышав это, он побледнел как смерть:

– Слово для меня дороже жизни, любезный Казанова, и я возвращу ваши сто луидоров завтра в девять часов утра в ста шагах от кофейни, что у самого конца Елисейских Полей. Вы получите их без свидетелей и, надеюсь, явитесь за ними при шпаге.

– Черт возьми, господин граф, не много ли вы хотите за одно острое словцо? Конечно, для меня это великая честь, но я предпочитаю просить у вас прощения, лишь бы не доводить дело до такой крайности.

– Нет. Я виновен более вас, и моя вина может быть искуплена лишь острием шпаги. Так вы придете?

– Сколь ни тягостно соглашаться, я не могу отказать вам.

После сего поехал я к Сильвии и ужинал в большой печали, ибо воистину был привязан к этому любезному вельможе и вся игра никак не стоила свеч. Я не стал бы драться, ежели мог бы убедить себя, что вина лежит на мне. Но напрасно поворачивал я так и эдак сие дело – все упиралось в излишнюю щепетильность графа. Посему решился дать ему сатисфакцию.

В указанную кофейню я пришел сразу вслед за графом. Мы позавтракали, он заплатил хозяину, и мы вышли. Дойдя до безлюдного места, он вынул из кармана сверток со ста луидорами и, подав мне, сказал, что каждому из нас будет достаточно первого же удара шпаги. У меня не хватило духу отвечать ему.

Отступив на четыре шага, он обнажил шпагу. Я безмолвно последовал его примеру и, двинувшись вперед, как только мы скрестили оружие, нанес ему мой удар с вытянутой руки. Не сомневаясь, что ранил его в грудь, я отступил на два шага и напомнил ему о нашем условии.

С покорностью ягненка опустил он шпагу и приложил руку к груди, а когда он отнял ее, вся она была в крови. После сего он произнес: «Я удовлетворен».

Мне оставалось только уверить его в наилучших моих к нему чувствах. Он прижимал к груди платок, я же, осмотрев свою шпагу, убедился, что она вошла не глубже чем на десятую долю дюйма, о чем ему и сообщил, предложив при этом проводить его. Граф поблагодарил меня и просил сохранять обо всем молчание, а в будущем видеть в нем истинного моего друга. Прослезившись, я обнял его и с тяжелым сердцем возвратился домой, обогатившись, однако, весьма поучительным уроком. Все это дело осталось в неизвестности, а уже через восемь дней мы встретились за ужином у Камиллы.

XVII

Граф Сен-Жермен, аббат де Берни и Жан-Жак Руссо

1758–1759

Как-то раз довелось мне обедать в обществе мадам де Жержи, которая привезла с собой знаменитого авантюриста, известного под именем графа Сен-Жермена. Сей человек совершенно не прикасался к кушаньям и во все продолжение трапезы только и делал, что говорил. В некотором смысле я последовал его примеру и вместо еды слушал наивнимательнейшим образом. Следует отдать ему должное – навряд ли кто-нибудь смог бы говорить лучше его.

Он хотел поражать, и часто ему это удавалось. Имея в речах тон непререкаемости, он при сем обладал искусством не вызывать от сего неудовольствия. Это был человек ученый и в совершенстве говоривший почти на всех языках, а к тому же еще великий музыкант и великий химик. Он имел приятное лицо и умел делать женщин послушными себе, ибо, кроме того, что снабжал их приносившими красоту румянами и притираниями, обещал еще, не претендуя на омоложение, сохранять их в том виде, какими они познакомились с ним. Для сего употреблялась вода, стоившая, по его словам, весьма