Писательская рота - Сергей Егорович Михеенков

Четыре года спустя, в 1950 году, на пост главного редактора «Нового мира» пришёл Твардовский. Это был настоящий расцвет журнала. Тираж подскочил до 100 тысяч, а потом и до 140 тысяч экземпляров.

Симонов же возглавил редакцию «Литературной газеты». Еженедельник сразу обрёл своё второе дыхание, стал интересным, а не просто злободневным. В «Литературке» уже тогда можно было прочитать то, чего не было в других газетах Советского Союза.

В 1953 году умер Сталин. Страна на несколько дней онемела. Симонов, видимо второпях, испытывая эмоциональный порыв из-за ухода вождя, буквально осыпавшего его Сталинскими премиями — шесть и четыре ордена! — написал статью и опубликовал её под названием «Священный долг писателя» в ближайшем номере «Литературной газеты». Хрущёв, по словам Фёдора Бурлацкого, руководившего «Литературкой» в эпоху перестройки и гласности, «был крайне раздражён этой статьёй». В ней автор «провозглашал главной задачей писателей отразить великую историческую роль Сталина». Хрущёв готовил страну и партию к XX съезду КПСС и развенчанию культа личности Сталина. Он тут же позвонил по «вертушке» в Союз писателей и потребовал смещения Симонова с поста главного редактора главной писательской газеты. Хрущёв подыскивал на ключевые посты надёжных и авторитетных людей, собираясь царить долго. Приблизил и Твардовского.

Но и Твардовский вскоре «провинился». В 1954 году вышло постановление ЦК КПСС, и Твардовский был снят с поста главного редактора «Нового мира» за публикацию на страницах журнала острых статей Владимира Померанцева, Фёдора Абрамова, Марка Щеглова и других. Портфель главного редактора снова вручили Симонову. Тираж увеличивался. «Новый мир» окончательно воцарился среди «толстых» литературных журналов. На его станицы стремились попасть самые лучшие писатели и поэты.

Конечно, Симонов, занимая столь высокий литературный пост (одновременно он был секретарём Союза писателей СССР), не всё мог. К примеру, ещё во время первого своего прихода в «Новый мир» он отверг повесть тогда ещё никому не известного Константина Воробьёва «Это мы, Господи!». Хотя, возможно, он её просто не прочитал, поручив рукописи, поступающие самотёком, консультантам и рецензентам. Повесть нашли в архиве журнала лишь в середине 1980-х. Случайно. Опубликовали. Это было литературное событие. В живых уже не было ни Воробьёва, ни Симонова. И корить, и поздравлять уже было некого.

Симонов, получив опыт жёсткой отставки, руководил журналом осторожно. Но при всём том он прежде всего был писателем, а обязанности литературного чиновника его всё же, как любого художника, удручали. К тому же изначально не сложились отношения с Хрущёвым. И в 1958 году на журнал снова назначили Твардовского. Эта «челночная» политика властей предержащих в отношении главного литературного журнала, как это ни парадоксально, имела и положительный эффект: «Новый мир» укреплял свои позиции и становился всё злободневнее и лучше. Качество публикаций возрастало. Тираж тоже.

Умер Симонов 28 августа 1979 года от онкологии. Свой прах завещал развеять над Буйничским полем под Могилёвом. На том самом поле, где он стал свидетелем яростного боя с немецкими танками. Сейчас это черта города, областного центра Республики Беларусь. Стараниями республиканских и местных властей, общественности Буйничское поле преображено в Поле Памяти, в мемориал воинской славы воинов Красной армии, летом 1941 года остановивших здесь немцев. «Я был не солдатом, всего лишь корреспондентом, — писал Симонов. — Но и у меня есть маленький кусочек земли, который я не забуду никогда, — поле под Могилёвом, где в июле 1941 года я своими глазами видел, как наши за один день сожгли 39 немецких танков».

Теперь на Буйничском поле установлен камень — огромный ледниковый валун красного гранита. Его так и называют — Симоновский камень. На одной его грани надпись: «Константин Симонов. 1915–1979». На другой: «…Всю жизнь он помнил это поле боя 1941 года и завещал развеять здесь свой прах».

Жена, Лариса Алексеевна, с которой он прожил более пятнадцати лет, ненадолго пережила мужа: она умерла полтора года спустя. Лариса Алексеевна не хотела расставаться с мужем, и её прах был развеян над тем же полем под Буйничами в Белоруссии. С тех пор, и теперь уже навсегда, у них «есть маленький кусочек земли…».

Словно смотришь в бинокль перевёрнутый —

Всё, что сзади осталось, уменьшено,

На вокзале, метелью подёрнутом,

Где-то плачет далёкая женщина.

Снежный ком, обращённый в горошину, —

Её горе отсюда невидимо;

Как и всем нам, войною непрошено

Мне жестокое зрение выдано.

Что-то очень большое и страшное,

На штыках принесённое временем,

Не даёт нам увидеть вчерашнего

Нашим гневным сегодняшним зрением.

Мы, пройдя через кровь и страдания,

Снова к прошлому взглядом приблизимся,

Но на этом далёком свидании

До былой слепоты не унизимся.

Слишком много друзей не докличется

Повидавшее смерть поколение,

И обратно не всё увеличится

В нашем горем испытанном зрении.

Три раза в пяти четверостишиях Симонов употребил слово «зрение». Много. И не случайно. Это слово разбросано по стихотворению глыбами. На нём оно и держится, как на трёх китах. Зависимые слова при этих «китах» тоже не случайны: «жестокое…», «сегодняшним…», «испытанном…».

Поэтическое кредо вполне сформулировано, и ему Симонов будет следовать всегда.

Стихотворение «Словно смотришь в бинокль перевёрнутый…» во многом перекликается со стихами других фронтовиков — Семёна Гудзенко, Сергея Орлова и особенно Александра Твардовского.

Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины,

Как шли бесконечные, злые дожди,

Как кринки несли нам усталые женщины,

Прижав, как детей, от дождя их к груди,

Как слёзы они вытирали украдкою,

Как вслед нам шептали: — Господь вас спаси! —

И снова себя называли солдатками,

Как встарь повелось на великой Руси.

Слезами измеренный чаще, чем вёрстами,

Шёл тракт, на пригорках скрываясь из глаз:

Деревни, деревни, деревни с погостами,

Как будто на них вся Россия сошлась,

Как будто за каждою русской околицей,

Крестом своих рук ограждая живых,

Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся

За в бога не верящих внуков своих.

Ты знаешь, наверное, всё-таки Родина —

Не дом городской, где я празднично жил,

А эти просёлки, что дедами пройдены,

С простыми крестами их русских могил.

Не знаю, как ты, а меня с деревенскою

Дорожной тоской от села до села,

Со вдовьей слезою и с песнею женскою

Впервые война на просёлках свела.

Ты помнишь, Алёша: изба под Борисовом,

По мёртвому плачущий девичий крик,

Седая старуха в салопчике плисовом,

Весь в белом, как на смерть одетый, старик.

Ну что им сказать, чем