От интернационализма к постколониализму. Литература и кинематограф между вторым и третьим миром - Росен Джагалов

под контролем государства, выбора, по сути, не осталось – существует единая мировая экономическая система, и только она. Отсюда, в частности, можно сделать вывод, что с крахом второго мира исчез и третий. Возникновение постколониальной теории и в самом деле ознаменовало момент, когда третий мир вступил в союз уже не со вторым, а с первым. Развитие постколониальных исследований совпало с концом марксизма – доктрины, определявшей политические, культурные и экономические цели значительной части стран третьего мира[506].

Теоретики постколониализма во многом продолжили работу культурных деятелей третьего мира. Однако изменилось не только место, где сосредоточен культурный и интеллектуальный труд (это уже не столицы стран Африки, Азии и Латинской Америки или Москва, а литературные кафедры англо-американских университетов), но и содержание этого труда. Основная масса теоретиков постколониализма, отчасти отражая историческую обстановку, в которой сложилась их дисциплина (отступление левых по всему миру, расцвет неолиберализма, господство постструктурализма в гуманитарных науках), отчасти критикуя ограничения, свойственные прежним эмансипаторным проектам (связанным с Советским Союзом или нет), и выражая свое разочарование в них, пытались вынести свои прогрессивные политические устремления за пределы научных работ и учебных аудиторий. Однако даже там революционная риторика третьего мира постепенно уступила место тонким рассуждениям французского постструктурализма: на смену бинарной оппозиции (новых) колоний или колонизаторов, которыми оперировали в третьем мире и СССР, пришла гибридность (поощряемая как автобиографический и деконструктивистский принцип). Если раньше работала логика, в которой прогрессивные национальные движения уживались с советским интернационализмом, то в постколониальных исследованиях пробудился интерес к диаспорам и транснационализму. Большинство теоретиков постколониализма вслед за Хоми Бабой настороженно относятся к понятию нации, некогда составлявшему один из главных ориентиров национально-освободительной борьбы[507]. Еще бо́льшую критику навлекло на себя представление о (постколониальном) государстве, на которое прежние интеллектуалы третьего мира и советские ведомства возлагали такие надежды: уменьшить неравенство, индустриализировать страну, обеспечить подъем национальной культуры. Теория социальных изменений, на которую опираются историки, занимающиеся субалтерными исследованиями – одним из магистральных направлений постколониальных исследований, – смотрит на организации, партии и другие представительские политические структуры как средства защиты интересов «субалтернов» с подозрением, если не с открытой неприязнью. Такой подход прямо или косвенно противостоит марксистской политической практике. Вместо этого исследователи делают акцент на спонтанном и неорганизованном сопротивлении «субалтернов» давлению сверху[508].

После выхода в 1988 году работы Гаятри Спивак «Могут ли угнетенные говорить?» (Can the Subaltern Speak?) большинство теоретиков постколониализма поставили под сомнение саму возможность политической или даже художественной репрезентации, в которой они усматривают элитистский акт утверждения своей власти над тем, от чьего имени говорят[509]. Как и почти все постструктуралистские изыскания в области политики, работа Спивак предупреждает, что, говоря за угнетенных, мы рискуем превратить их в объект, и представляет собой блистательный образец интеллектуальной критики, но не предлагает альтернатив или реальных политических действий. Советские интернационалисты 1920‑х годов не были столь щепетильны, когда, например, обращались к участникам Съезда народов Востока, как один из его организаторов, большевик и востоковед Михаил Лазаревич Вельтман:

Вставайте, народы Востока! Третий Интернационал призывает вас к священной войне со стервятниками капитализма. Товарищи делегаты, развивайте классовое самосознание народных масс, организуйте их вокруг крестьянских советов, советов трудящихся, призывайте всех трудящихся к союзу с Советской Россией, пропагандируйте идею федерации угнетенных наций, наконец, создайте союз пролетариев и крестьян всех стран, религий и языков.

Необходимо объединенными усилиями трудящихся всех стран покончить с мировым империализмом и насилием одной нации над другой. Необходимо покончить с колониальной политикой капиталистических держав и обеспечить всем странам возможность зажить свободной, независимой жизнью[510].

Аналогичным образом работа Дипеша Чакрабарти «Провинциализируя Европу» (Provincializing Europe: Postcolonial Thought and Historical Difference, 2000), где он критикует традицию Просвещения и другие западные понятийные категории как неприменимые к Востоку, – занимая еще более радикальную позицию, чем Саид, усомнившийся в представлениях Запада о Востоке, – еще дальше отходит от советского интернационализма и даже от идей большинства теоретиков третьего мира[511]. Возможно, в качестве критики неких провалов советского марксизма доводы Чакрабарти звучат более осмысленно. Хотя советский марксизм, как известно, родился из идей Второго интернационала, скорректированных Лениным в соответствии с реалиями современной ему Российской империи, за тридцать лет правления Сталина он все больше коснел, приспосабливаясь к интересам нового Советского государства и утверждая, что такое государство и является конечной целью постколониальных обществ. Однако Мао и Фанон, Кабрал и Че Гевара, равно как и многие другие теоретики и активисты, предложили собственные версии марксизма, творчески переработав рожденные в Западной Европе идеи с учетом особенностей своего общества. Логика Чакрабарти – отвержение любого универсализма и идей, даже ценностей, общих для Востока и Запада, – неизбежно приводит к выводу, что сам разговор о мировой освободительной борьбе и международной солидарности практически невозможен.

Обнажив недостатки более ранних освободительных движений, от третьего мира до Советского Союза, основное направление постколониальной теории, представленное Спивак, Бабой, Чакрабарти и специалистами по субалтерным исследованиям, в сущности, не предложило ученым-гуманитариям, воспринявшим его как самое радикальное на сегодняшний день течение освободительной мысли, реальной политической альтернативы господствующему неолиберализму. Оно служит инструментом остроумного анализа, но почти ничего на дает для политической практики, к которой имеет весьма отдаленное отношение.

В подобной критике постколониальной теории «слева», разумеется, нет ничего нового. В наиболее известной и агрессивной своей версии она встречается в работе марксистского социолога Вивека Чиббера «Постколониальная теория и призрак капитала» (Postcolonial Theory and the Specter of Capital, 2013)[512]. В книге «От интернационализма к постколониализму» я, безусловно, не разделяю резкого неприятия Чиббером постколониальных исследований как явления сугубо реакционного, которому, по его мнению, место на свалке научных курьезов. Проследив одну из возможных генеалогий современных постколониальных исследований, я скорее попытался историзировать дисциплину, традиционно предпочитающую теоретическое историческому. По своим задачам моя книга ближе к работе Роберта Янга, исследовательских объединений Postcolonial Print Cultures (основано американскими и британскими учеными в 2017 году), Global South Studies (2014) и Уорикской школы марксистских постколониальных исследований, которые – много лет до Чиббера и гораздо тоньше, чем он, – указывают на тенденцию мейнстриймных постколониальных и деколониальных теоретиков подменять политико-экономические факторы культурализмом, их нежелание учитывать роль капитализма в развитии колониализма и неспособность формулировать универсальные эмансипаторные проекты, которые могли бы взаимодействовать с реальными социальными движениями вне университетских аудиторий[513]. Советские культурные контакты с третьим миром на протяжении семидесяти лет являются частью той исторической антиколониальной освободительной мысли и практики, которые это, более новое, поколение постколониальных исследователей пытается реконструировать за спиной более старшего поколения, этой историей пока еще мало интересовавшееся.

В 2001 году Дэвид Чиони Мур задался вопросом: означает ли приставка «пост-» в слове «постколониальный» то же самое, что в слове «постсоветский»?[514] В последующие годы слависты давали разные ответы на этот вопрос, осваивая методы постколониальных исследований и применяя их к сложной динамике отношений между российской метрополией и обществами/культурами на ее периферии, будь то Украина, Польша, страны Балтии, Кавказ, Сибирь или Центральная Азия. Но парадоксальным образом, как я показал в своей книге, это направление научной мысли представляет собой лишь позднейшую стадию цикла, начавшегося сто лет назад, когда бывшая Российская империя (преобразованная в СССР) развернула на своей территории гигантский эксперимент в попытке понять и оспорить существующие политические, экономические и культурные иерархии, как в самом Советском Союзе, так и по всему миру. Однако другая группа исследователей, к которым обращался Мур, – теоретики постколониализма – не спешили принять его вызов. Реконструируя