От интернационализма к постколониализму. Литература и кинематограф между вторым и третьим миром - Росен Джагалов

«Тайна в их глазах» (Secret in Their Eyes, реж. Билли Рэй, 2009), «Инструкции не прилагаются» (No se aceptan devoluciones, реж. Эухенио Дербес, 2013) и «Дикие истории» (Relatos salvajes, реж. Дамиан Сифрон, 2014)[469]. В целом кажется, что идеологическое сито, сквозь которое латиноамериканским фильмам приходилось просачиваться в годы холодной войны, чтобы выйти в советский прокат, представляло собой ничтожную преграду по сравнению с сегодняшним господством Голливуда, на долю которого с 2004 года приходится 45 процентов всех новых релизов в России и еще большее суммарное количество зрителей[470].

В то время как площадки, посвященные исключительно незападным фильмам, такие как Ташкентский кинофестиваль, исчезли, другие, которые в прошлом продвигали такие фильмы, не специализируясь именно на них, претерпели серьезную трансформацию. Именно так обстоит дело с Московским международным кинофестивалем. В первые двадцать пять лет его существования в жюри регулярно приглашали режиссеров из Африки, Азии и Латинской Америки, в конкурсе участвовали фильмы из этих трех регионов, часто получавшие призы, начиная с пакистанской картины «Настанет день» (Jago Hua Savera), награжденной золотой медалью на первом фестивале 1959 года, и заканчивая двумя фильмами-призерами 1983‑го: «Амок» (Amok, 1983), который снял ветеран «третьего кино» Сухейль Бен-Барка (совместное производство Марокко, Гвинеи и Сенегала), и «Альсино и кондор» Мигеля Литтина (Alsino y el cóndor, 1982), снятым при участии Никарагуа, Кубы, Коста-Рики и Мексики[471]. За первые два постсоветских десятилетия, несмотря на то что фестиваль теперь проходит раз в год, а не в два года, наградой не отмечен ни один незападный фильм. Только с 2008 года, отчасти следуя тенденциям, преобладающим на других международных фестивалях, отчасти из‑за того, что стало трудно привлечь известных западных режиссеров, главный приз, «Святой Георгий», присудили фильмам из Ирана, Венесуэлы, Турции, а позже и Китая.

Изучение кинематографов Африки, Азии и Латинской Америки, сосредоточенное в единственном Научно-исследовательском институте теории и истории кино (впоследствии переименован в Научно-исследовательский институт киноискусства, в 2012 году интегрирован во ВГИК с сокращением штата, а в 2018‑м закрыт), в СССР никогда не было поставлено так же хорошо, как изучение литературы этих регионов. Но после распада Советского Союза оно и вовсе пришло в полный упадок. При сегодняшнем уровне этой дисциплины почти невозможно представить себе, например, что тридцать лет назад все в том же институте писали многочисленные монографии и издавали научные труды об африканском, индийском и латиноамериканском кинематографе[472]. Размышляя о судьбе института, Татьяна Ветрова, заведующая сектором кино стран Америки, Азии, Африки и Австралии и специалист по латиноамериканскому кино, называла себя и своих коллег «последними из могикан». Такое сужение географического охвата – в регионоведении и в доступе широкой публики к другим культурам – должно умерить энтузиазм по поводу 1989–1991 годов, якобы положивших начало «открытости миру» и «падению стен» в странах советского блока. Пусть на уровне отношений с Западом это и справедливо, но если говорить о контактах с африканской и азиатской культурой, то они, наоборот, прервались[473].

Истончение в постсоветский период литературных и кинематографических связей, некогда соединявших страны соцблока с Африкой, Азией и Латинской Америкой, плохо уживается с оптимистичными рассуждениями о мировой литературе и мировом кинематографе, вращающихся вокруг новых культурных образований, циркуляции книг, видеозаписей, литературных и кинематографических моделей, расширения культурного обмена. И вместе с тем его нельзя назвать исключением: примеры подобного упадка, исчезновения, угасания скорее показывают, как работает система мировой литературы и кино.

Постсоветское расовое воображение

Смотреть на развалины, конечно, грустно, но куда печальнее наблюдать обратную реакцию на советский интернационализм, порождающую расизм, особенно среди культурной элиты, в прошлом настроенной антисоветски. Это не тот расизм, в результате которого люди с другим цветом кожи попадают в больницы и морги, и не тот, что составляет статистику преступлений по расовым мотивам[474], – у него есть другие, более жестокие проявления, характерные для иных социальных слоев, – но интересны его эпистемологические предпосылки. В конце концов, именно географическая иерархия такого рода определяет, какие темы, авторы и тексты считаются достойными изучения, а какие – что не менее важно – не считаются. Как уже говорилось в предшествующих главах, русская интеллигенция с самого начала была ориентирована на Запад. Однако своего рода агрессивное презрение к незападным культурам, часто звучащее в высказываниях либеральной интеллигенции в постсоветской России и странах Восточной Европы, – явление относительно новое[475]. Как мы видели по убывающей аудитории африканских, азиатских и латиноамериканских литературы и кино, советский интернационализм в значительной мере утратил содержание и привлекательность в глазах отечественной и зарубежной публики еще в эпоху застоя с присущим ей идеологическим цинизмом. Сопротивление советской «империи „положительной деятельности“» и ее действиям в отношении двух «Востоков» («внутреннего» – Средней Азии и Кавказа и «внешнего» – Африки и Азии), симпатию к которым она усиленно насаждала, стало общим местом, особенно среди инакомыслящей интеллигенции. Ее представители, настроенные против советской власти, часто механически выворачивали наизнанку ее ценности, следуя логике: «СССР за Вьетнам, значит, я против». Кроме того, эти противники советской власти рассматривали советский интернационализм – возможно, не без основания – как часть игры с нулевой суммой, где взаимодействие с Востоком – будь то посредством публикаций, переводов или приглашений – неизбежно происходило за счет «конвергенции», или вестернизации, к которой они стремились. Поддержка Советским Союзом национально-освободительных движений в незападных странах или государствах третьего мира, конфликтующих с какими-нибудь западными державами, часто означала, по крайней мере на политическом уровне, рост напряжения в отношениях с Западом и сокращение культурных контактов. Однако из‑за цензуры такие высказывания, как приведенная фраза о Вьетнаме, редко выходили за пределы неформального разговора. Разумеется, их можно обнаружить в текстах, написанных без учета советской цензуры: в самиздате и тамиздате, в эмиграции. Так, Александр Солженицын, выступая перед Американской федерацией труда в Нью-Йорке, заговорил об Анджеле Дэвис, описав ее тюремное заключение в таких выражениях:

Есть у вас такая некая Анджела Дэвис. Я не знаю, известна ли она у вас в стране. Но в нашей стране буквально целый год мы ничего не слышали, кроме Анджелы Дэвис. Во всем мире существует одна Анджела Дэвис, и она страдает. Нам прожужжали все уши этой Анджелой Дэвис. Маленьким детям в школах велели подписывать петиции в защиту Анджелы Дэвис. Мальчикам, девочкам по 8, 9, 10 лет. Ну, освободили Анджелу Дэвис. Хотя она и тут не очень тяжело сидела, но она приехала на поправку на советские курорты. И некоторые советские диссиденты, а больше не советские, а группа чехословацких диссидентов обратилась к ней: товарищ Анджела Дэвис, вы посидели в тюрьме, вы знаете, как обидно сидеть, когда вы считаете себя невиновной. У вас сейчас такой авторитет, помогите нашим чехословацким узникам, защитите тех, кого в Чехословакии преследуют. Анджела Дэвис ответила: так им и надо! пусть сидят! Вот лицо коммуниста, вот сердце коммуниста[476].

Не говоря уже о том, что Дэвис ответила чехословацким диссидентам совершенно иначе и действительно обратилась к социалистическим властям с просьбой освободить заключенных (но, как и многие западные левые, частным образом, а не открыто), выступление Солженицына показывает, насколько плохо понимал он как расовую подоплеку ее заключения в США, так и значимость мировой кампании солидарности за освобождение Дэвис, олицетворявшей жертв расизма, поощряемого американским государством. С позиций противостояния коммунизму, превратившемуся у Солженицына в мономанию, борьбы за гражданские права в США в лучшем случае не существовало, а в худшем она сводилась к коммунистической пропаганде[477]. В эпоху гласности, когда цензуру в СССР стали сворачивать, частные расистские разговоры российской интеллигенции стали просачиваться в публичное пространство. В постсоветскую эпоху накопившиеся расовые предрассудки, будь то в отношении далеких африканцев или уроженцев «внутреннего Востока», стало возможно выражать беспрепятственно.

В том же духе принципиальная диссидентка Валерия Новодворская, годами находившаяся на