От интернационализма к постколониализму. Литература и кинематограф между вторым и третьим миром - Росен Джагалов

принудительном лечении в советских психиатрических больницах за правозащитную деятельность, а в 1990‑е годы ставшая одной из крупнейших фигур демократического лагеря, высказалась о предоставлении гражданских прав чернокожим в Южной Африке: «Апартеид – нормальная вещь. ЮАР еще увидит, какой строй будет установлен коренным большинством, развлекающимся поджогами, убийствами, насилием»[478]. Позднее в аналогичном публичном амплуа стала выступать Юлия Латынина[479], писательница, журналистка и известная либеральная интеллектуалка, которая тоже любит рассуждать о «варварстве» африканцев и видит цивилизационную опасность в небелых трудовых мигрантах, идет ли речь о выходцах из Центральной Азии в России или арабах и африканцах в странах Евросоюза[480]. Конечно, мало кто из постсоветских интеллектуалов столь открыто выражает подобные мысли, но многим либеральным кругам интеллигенции в России и Восточной Европе присущ странный интерес к миграционной политике ЕС и США, часто подаваемый как неукоснительная защита западных ценностей. После распада социалистического блока механическое отрицание советских ценностей, прежде характерное для узкой группы диссидентов, приобрело новый оттенок: заговорили о цивилизационных преимуществах белой расы, маскируя эту риторику под более нейтральное «возвращение к Европе». В позднесоветское время распространилось выражение, лишь наполовину ироничное, аналоги которого появились в большинстве восточноевропейских языков и которое свидетельствовало о желании жить «как белые люди»[481].

Подобные культурные настроения, равно как и беспощадная борьба с «политкорректностью», роднят многих россиян и интеллектуалов Восточной Европы, называющих себя либералами, с такими правыми фигурами, как Сэмюэл Хантингтон, Аллан Блум, Дэвид Горовиц, и другими американскими и европейскими мыслителями отчетливо правого толка. Такая позиция приводит на ум заглавие одного из интервью с социологом Григорием Юдиным[482]: «Поскребите русского либерала и найдете образованного консерватора»[483]. Эпистемологические последствия таких убеждений для науки столь же серьезны, сколь и недооценены. В частности, этими культурными настроениями обусловлено почти полное отсутствие у большинства российских гуманитариев интереса к культурам национальных меньшинств или активное сопротивление постколониальным исследованиям. Список примеров легко продолжить. Подобное сужение спектра касается не только вопросов расы, этноса или, шире, культурной географии, но и других иерархий, построены ли они на гендерной принадлежности или классовых привилегиях[484].

Последствия для незападного мира

В странах Африки, Азии и Латинской Америки некогда живые культурные связи с Советским Союзом тоже постепенно угасли, оставшись только в памяти старшего поколения. Как показывает эпизод встречи Ольги с африканскими исследователями, конец Советского Союза воспринимался многими политически ангажированными интеллектуалами и деятелями культуры как предательство или отречение. Заглавие мемуаров чилийского коммуниста Луиса Гуаставино, «Падение соборов» (Caen las catedrales, 1990), написанных во время крушения советского центра, весьма красноречиво[485]. Но, как подтвердят многие кубинцы, такие чувства испытывали отнюдь не только члены коммунистической партии[486]. К тому же за пределами отдельных левых сообществ незападного мира русские и советские литература и кино, если оставить в стороне их роль «классики», перестали быть главным авторитетом и источником вдохновения для интересующихся политикой художников и аудитории трех регионов. Московское радио, некогда вещавшее на семидесяти семи иностранных языках, тоже пропало из национальных эфиров[487]. Поскольку по Московскому радио регулярно передавали литературные передачи, оно, вероятно, было уникальным и наиболее важным каналом, по которому русская литература, пусть даже в форме отдельных выдержек, достигала широкой публики в Африке, Азии и Латинской Америке. Сам факт, что работавшие там советские дикторы постоянно получали письма и подарки от благодарных слушателей из Африки и Азии, говорил об искреннем интересе их аудитории[488]. Хотя этот проект был далек от идеала (один советский специалист по индийской литературе, работавший в том числе в отделе Московского радио, который вещал на хинди, рассказывал, что ему приходилось выполнять унизительную обязанность – проверять тексты индийских ведущих, чтобы убедиться, что в них не закрались идеологические ошибки), такие платформы привлекали в Москву сотни, если не тысячи носителей африканских и азиатских языков и обеспечивали работой еще большее число русских, знавших эти языки[489].

За редкими исключениями, такими как Сирия или – в меньшей степени – Китай, Япония и Южная Корея, коммерческих каналов, по которым современное российское кино добиралось бы до зрителей в Африке, Азии и Латинской Америке, мало. «Совэкспортфильм», преобразованный в «Роскино», продал бо́льшую часть своих филиалов и кинотеатров почти в семидесяти странах. Масштабные изменения в самой инфраструктуре и способах распространения кино в эпоху интернета и цифровых технологий чрезвычайно затрудняют сравнение между такими показателями тогда и теперь, но, как бы то ни было, сегодня российский кинематограф – феномен гораздо менее интернациональный, чем советское кино за всю постсталинскую эпоху.

От контактов Советского Союза с незападным миром остался разве что ворох воспоминаний, множество Иванов и Владимиров, Наталий и Надежд в Латинской Америке, смешанные браки на Ближнем Востоке и два-три поколения людей, знающих русский язык, из числа политической, культурной и экономической элиты африканских и азиатских стран, отправлявших своих студентов в СССР[490]. Даже сегодня, более чем тридцать лет спустя после распада Советского Союза, среди ведущих режиссеров Африки и Ближнего Востока есть выпускники ВГИКа – от Абдеррахмана Сиссако до Мохамада Маласа. В частных библиотеках и у букинистов от Индии до Эфиопии до сих пор можно найти старые издания «Прогресса»[491].

Но это лишь руины. С исчезновением советского блока структура политических направлений, доступных политикам, писателям, режиссерам и публике трех регионов, в корне изменилась. В частности, резко сократилось пространство для маневра: видного африканского автора больше не обхаживают культурные ведомства сразу с двух сторон, советской и западной, соперничая за его рукописи, визиты и расположение. Впрочем, говоря о последствиях, не следует преувеличивать советское влияние посредством локальных африканских, азиатских или латиноамериканских субъектов либо телеологически объяснять любые изменения, произошедшие после 1991 года, итогами холодной войны. Проект третьего мира, как показал Виджай Прашад, обладал собственной внутренней динамикой, порой лишь косвенно соотносящейся с политикой главных противников в глобальном противостоянии[492].

И хотя через Москву и Ташкент проходили очень немногочисленные культурные связи третьего мира, такие как Ассоциация писателей стран Азии и Африки или Ташкентский международный кинофестиваль, теперь и они были окончательно разорваны. А вместе с ними ушла и система взаимосвязанных «малых столиц» литературной республики третьего мира: Бейрута и Каира, Нью-Дели и Туниса, Алжира и Гаваны. Судьба СССР отразилась даже на тех культурных инициативах третьего мира, которые не были финансируемы им непосредственно. Социалистическая Куба пережила потерю выгодных торговых условий с государствами советского блока и его гарантий военной помощи при постоянной угрозе со стороны США, но после 1991 года в стране начался «особый период» тотального дефицита, так что она уже не могла спонсировать культурный обмен в прежнем объеме. Несмотря на то что Организация солидарности народов Азии, Африки и Латинской Америки в Гаване по-прежнему существует в качестве места встречи радикальных художников и активистов, а также как источник эстетических моделей третьего мира в области документалистики и визуальной культуры, она пришла в заметный упадок[493]. То же самое можно сказать и о Гаванском кинофестивале, который некогда был подлинным пристанищем латиноамериканского «третьего кино»[494].

Постколониальные исследования

В выхолощенном едином мире – в отсутствие культуры второго и при серьезно ослабленном, если не угасшем, влиянии третьего – поддержка незападной литературы и кино, доведение их до западной публики и в целом борьба за их место в канонах мировой литературы и кинематографа легли на теоретиков постколониализма в западных университетах. После выхода в 1978 году книги Эдварда Саида «Ориентализм» и последующих дискуссий изучение незападных и даже западных текстов не