После Сталинграда. Семь лет в советском плену. 1943—1950 - Эдельберт Холль

поскольку мне удавалось выучить хоть что-то, я оставался доволен своими успехами. С нами подружился молодой украинец, который воевал в войсках СС[30] и был приговорен к 25 годам. Его отцом был офицер Красной армии, связанный с делом Бухарина. Он пропал, и сын ничего больше о нем не слышал. Он не мог сказать ничего хорошего о данной политической системе. Я был очень удивлен тем, что снова и снова обнаруживал, что многие из тех, кто сами не имели отношения к политическому руководству, плохо отзывались о своем правительстве.

Поставки хлеба из соседнего лагеря явно недостаточны. До сих пор мы ни разу не получали установленной нормы. Царил голод. Предполагалось, что мы получим остальное позже, но я не верил в это. Мы яростно работали над сооружением собственной печи, чтобы лагерь больше не зависел от поставок хлеба со стороны. Самые пожилые из нас больше других настроены пессимистично: они не верили, что смогут здесь выжить. Среди них был мужчина 58 лет, получивший по приговору 25 лет.

Произошло нечто экстраординарное. Бежали трое молодых русских из соседней палатки. Для меня это послужило доказательством того, что при желании отсюда можно бежать. Но как далеко они смогут уйти? Их отсутствие обнаружилось на утреннем подсчете голов, и уже через два часа здесь были люди из главного лагеря с собаками-ищейками. Если беглецов поймают, с ними обойдутся так же, как и с заключенными из 209-й колонны, которые трое суток находились в бегах. Когда их поймали, одного застрелили, второго тяжело ранили и отправили в больницу, а третьего вернули в лагерь. Я видел, как он стоял у нашего лагеря с избитым лицом, называя себя идиотом и всем советуя никогда не пытаться бежать. И все же я попытаюсь, как только выдастся подходящий момент.

Пасха 1949 года. В дальней части лагеря мы, немцы, собрались всемером, чтобы ее отпраздновать. Мы читали «Пасхальный ход» из Фауста и некоторые другие весенние стихи и мысленно возвращались в родной дом, пытаясь забыть о том, что нас окружало, о трудном положении, в котором находились.

Под ложным обвинением

Стоял прекрасный майский день. Светило солнце, и к полудню уже было довольно тепло. Короткий полуденный отдых уже закончился. Еще две пятых нашего участка, и мы выполним свою норму.

Пришел какой-то русский и приказал, чтобы Гётц, Франке, Шрётер и я шли к караульному помещению с вещами. Не понимая, что случилось, мы вернулись в палатку и собрали пожитки. С помощью моих друзей я снова обзавелся кое-какими тряпками, которые здесь были ценным имуществом. В караульной нас ожидали три азиата. Последовал обычный личный обыск и осмотр вещей, во время которого у меня забрали мои дневники и «Дрейф папанинцев» тоже. Эти узкоглазые лишили меня даже моих фотографий, которые до этого момента мне удавалось сохранить. Я хранил спокойствие. После короткого перерыва последовала команда: «Марш!»

С нами шли трое заключенных из 209-й колонны, которые рассказали нам, что наши друзья все еще находятся там. Мы не осмеливались ступать за пределы середины дороги, так как на нас постоянно бросалась с громким лаем злобная сторожевая собака. Несмотря на то что всего несколько дней назад нам выдали новую летнюю обувь, она была сделана из дешевой кожи, и ее резиновые подошвы быстро пропускали внутрь тающий снег и болотную жижу. Мы шли той же дорогой, которой приехали сюда. По дороге мы встретили своего бывшего лагерного коменданта, который издевательски оскалился, увидев нас. Как нам объявил один из конвоиров, нас вели к колонне штрафников. Причину, почему мы туда попали, нам не объяснили.

Уже начало темнеть, когда мы пришли к месту размещения нашего нового подразделения. Оно располагалось перед 206-й колонной, которая являлась последним пунктом перед местом размещения 208-й колонны. У деревянного строения, которое, очевидно, является местом жительства охраны, нам позволили присесть на поваленное дерево. Вскоре появился офицер в звании капитана. У него было только одно ухо, а то место, где должно было находиться второе, было прикрыто куском черной материи. Капитан поинтересовался, говорит ли кто-то из нас по-русски. Я отрапортовал, что говорю. Тогда мне приказали идти за капитаном внутрь здания. В его кабинете я остался стоять в дверях, а он занял свое место за столом. Капитан спросил мое имя и звание, где я воевал и за что получил свой приговор. После того как я ответил на эти вопросы, он спросил, знаю ли я, почему мы здесь. Я ответил отрицательно. Тогда капитан резко бросил:

– Вы вели приготовления к побегу, а кроме того, распространяли фашистскую пропаганду!

Проговаривая эти слова, капитан строго смотрел на меня. Я выдержал этот взгляд и спросил с насмешливой улыбкой:

– И куда нам отсюда бежать, господин капитан? Кроме того, я являюсь единственным среди нас, кто говорит по-русски, да и то вы должны понимать, что уже со второго слова любому станет ясно, что я иностранец. Мы все уже несколько лет находимся в Советском Союзе в качестве военнопленных и все слишком хорошо понимаем, что побегом можем лишь навредить себе.

– Ладно, увидим. Только не думай, что твоя агитация здесь сработает, а то тебе придется испытать на тебе нечто такое, что очень тебя удивит!

Похоже, разговор подходил к концу, так как капитан вызвал конвоира. Я еще раз попросил, чтобы мне вернули мой словарь и отобранные у меня фотографии. На первую просьбу последовал прямой отказ, второе мне разрешили. Зеркало Оттеля, которое у меня было со времен Сталинграда, осталось у капитана. Зеркала здесь являются редкостью и ценятся высоко, поскольку являются аксессуаром «культуры».

Конвоир отвел нас и троих русских в темную камеру. Прежде чем нас семерых заперли в крошечном, размером 1,5 на 2 метра, помещении, нам пришлось подвергнуться очередному тщательному обыску. У нас с Оттелем все еще были собственные расчески, которые мы приобрели в Запорожье. Конвоир обнаружил на них несколько волос, и мы с Оттелем спокойно опустили расчески в карманы. После того как я потерял свои вещи в Братске, мне уже было все равно. Но, как оказалось, у нас все еще сохранилось нечто, что эти люди полагали полезным для себя.

Нам потребовалось некоторое время, чтобы всем попасть в очень маленькую камеру, которая была рассчитана на двоих или троих.

Пришлось постараться, чтобы занять как можно меньше места. Я дал ясно понять русским в камере, что мы предпочтем не иметь с ними проблем, и, поскольку нас было большинство, они согласились.

Прошло, наверное, часа два. Наши конечности ныли