Он увидел солнце. Егор Летов и его время - Александр Витальевич Горбачев

Летов работал по методу переполненного стакана – впитывал и осваивал чужие звуки, разбрасывал отсылки к газетам, телепередачам и романам. У Янки никакого стакана, по большому счету, не было: «Она была человеком совершенно неначитанным, – то есть она не знала, допустим, Рэя Брэдбери», – вспоминал Летов. Субъект ее песен – голый человек на голой земле, которого попросту жалко; в них есть какая-то неизбывная безутешность, дающая утешение: «Некуда деваться», – но тут же, в соседней строчке: «Сядь, если хочешь – посиди со мною рядышком на лавочке». Песня «Стаи летят» заканчивается словами: «Может, простят», – и хоть вся Янка о том, что не может и не простят, важно, что эти слова есть. Летов бы так никогда не написал – ему скорее подходит рэперский слоган «God forgives, I don’t». В одном из лучших текстов, когда-либо написанных о Янке, Юрий Сапрыкин формулировал все это так (прошу прощения за двойное цитирование): «Если музыка Летова, как написал однажды Максим Семеляк, и была в буквальном смысле гражданской обороной, окружавшим нас защитным слоем, то музыка Янки говорила о том самом потаенном, что только и следовало защищать – да не вышло».

«Я думаю, что Летов, конечно, на себя вешал [эту смерть], – говорит Сергей Фирсов. – И, может быть, было за что. Он повлиял на нее очень сильно. Все-таки взять молодую девчонку и кинуть ее в самую гущу этих событий – серьезное испытание для такой личности не до конца законченной. Не все выдерживают».

Смерть Янки стала огромным потрясением для всех, кто знал ее и ценил ее песни. Все мрачные слова и предчувствия, вся окружающая тревога разрешились гибелью гениальной певицы, которой не исполнилось и 25 лет и которая написала неполные три десятка песен. Лидер «Аукцыона» Леонид Федоров говорил, что плакал два раза в жизни – после смерти Янки и после смерти Майка Науменко, которая случилась через неполных четыре месяца.

«Я помню май 1991-го, когда я увидел на газетном стенде возле гуманитарного корпуса МГУ маленькую заметку в „Комсомолке“ и потом шел вдоль проспекта Вернадского, и смотрел сквозь слезы на ослепительно цветущие яблони, и отчетливо чувствовал, что разразилась какая-то космическая катастрофа, – писал Сапрыкин. – В известном смысле так оно и было. Всякий человек, уходя из жизни, уносит с собой целую вселенную, но с Янкиной смертью – будь то случайным хронологическим совпадением или причинно-следственной цепочкой – почти одновременно канула в небытие громадная цивилизация, которую для простоты принято называть советской, со всем живым, жестоким, нежным, отчаянным и настоящим, что в ней было – и что напоследок с нечеловеческой силой прорвалось в этих песнях немодной и некрасивой девочки из города Новосибирска». Сергей Гурьев и вовсе в одном из своих размышлений назвал гибель Янки «символическим концом христианской цивилизации».

Такие вещи, очевидно, лучше формулируются на расстоянии: текст Гурьева вышел в начале 2000-х, текст Сапрыкина – на двадцатилетие смерти Янки. Большинство некрологов, опубликованных в 1991-м по следам трагических новостей, почти нечленораздельны. Как хорошо написала «Литературная газета»: «Редко когда гибель одного человека излучает в будущее густую струю немоты». Во многих публикациях почти открытым текстом проговаривается, что Янка умерла за других: «Мы всё сказали, мы сделали свое дело. Теперь наше место под колесами».

Главным и единственным публичным комментарием самого Летова стал посмертный альбом Янки «Стыд и срам». Вернувшись в Омск после похорон, он взял четыре последние вещи, которые Дягилева записала под гитару в Новосибирске осенью 1990 года, и вместе с музыкантами «Великих Октябрей» довел их до полноценного электрического состояния, добавив к этому еще несколько ранее не издававшихся песен и стишков. Замыкала «Стыд и срам» восьмиминутная «Придет вода» – самая последняя написанная Янкой песня, напоминающая «Прыг-скок» и своими фольклорными корнями, и длительностью, и даже тем, что в обеих вещах водоемы становятся границей между бытием и небытием. В новом контексте «Придет вода» неизбежно звучала пророчеством:

Не сохнет сено в моей рыжей башке

Не дохнет тело в моем драном мешке

Не сохнет сено в моей рыжей башке

Не вспыхнет поле на другом бережке

Придет вода

Придет вода

Я буду спать

Как умерла Янка – случайно ли, по своей ли воле или по чужой – неизвестно до сих пор и уже не будет известно никогда. Но виновного нашли быстро – им оказался Егор Летов, просто потому, что остался жить. Ему припомнили и то, что он запихивал Янку в предположительно чужой для нее звук, и, разумеется, пропаганду самоубийства. «Люди впрямую говорили, что Летов довел Янку, что это была его искупительная жертва, – вспоминает Сергей Гурьев. – Сам он покончить с собой не смог, но чтобы его речи не звучали голословно, надо было, чтобы кто-то это сделал. И Янка стала сублимацией его рассуждений. Таких разговоров было очень много».

«Я посчитал, что он ее предал, – вспоминал Алексей Плюснин. – Не то чтобы предал, но странно, когда человек декларирует одно, сам так не поступает, а так вдруг поступает другой человек, который вроде как был против».

Из нынешней эпохи все эти дискуссии выглядят еще и довольно замшело: Дягилевой как бы отказывали в субъектности – в том, что ее действия и в жизни, и в студии могли быть (да и были по факту) результатом осознанного выбора, а не внешней мужской воли. Так или иначе, уже в июне 1991-го обвинения ретранслировали на самую широкую аудиторию. Ник Рок-н-ролл пришел в студию радиопередачи «Тихий парад» и, обращаясь к Летову в эфире, заявил буквально следующее: «Я это для тебя, Егорушка, говорю: ты несешь полную ответственность за все, что случилось с Янкой. Ты подсадил эту девчонку на свое человеконенавистничество». Сергей «Джекл» Глазатов, новосибирский друг Летова и Дягилевой, обратился к ведущему программы Роману Никитину с открытым письмом о том, что распространять такое не слишком корректно, и вообще: для Егора суицид – это «ОБРАЗ ЖИЗНИ». Никитин ответил резко: «Когда на костях талантливых людей вырастает идеология саморазрушения, это в действительности страшно».

Сам Летов, которого эти упреки будут преследовать всю жизнь и далее («Будь Летов честным человеком, он давным-давно покончил бы с собой», – А. Троицкий, 1999), молчал. В конце года, наконец, вышел третий номер «Контр Культ Ур’ы» с двумя его манифестами, написанными еще до майских событий. Открывался журнал статьей-реквиемом Гурьева, в которой он, помимо прочего, объявлял, что этот выпуск станет последним. «Мы ее доели, – писал Гурьев о Янке. – Журнала больше нет. Попили кровушки – и будет».

После этого калитка закрылась окончательно. На следующие два года Егор