Он увидел солнце. Егор Летов и его время - Александр Витальевич Горбачев

У «Ста лет одиночества» странная судьба. Альбом давно и привычно признается высшим достижением Летова, и слушают его даже люди, для которых классическая «Оборона» звучит слишком агрессивно. Однако в тот момент, когда запись, наконец, вышла в свет, ее сразу и целиком заслонила новая политическая карьера Летова (о ней пойдет речь в следующей главе). Если «Прыг-скок» еще был как-то отрефлексирован, то о вторых «Опизденевших» никто даже толком не писал, а былой егороцентрист Гурьев в начале 1994-го походя заметил, что это первый случай, когда Летов не совершил «выхода за флажки». Не претендуя на полноценный анализ, я хотел бы здесь все-таки попытаться понять, что это, собственно, за альбом.

С одной стороны, «Сто лет одиночества» возникает как опыт преодоления утрат – своих близких, своей группы, пресловутого Праздника. В некотором метафорическом смысле, вероятно – и той цивилизации, которая породила Летова и его друзей, а теперь стремительно и безвольно разрушилась на их глазах. Скорбный ряд потерь не закончился даже на Янке: через несколько недель после ее похорон у Летова умер кот Митейка, который прожил с ним 11 лет. Многие сочли бы такое соположение кощунственным, но только не Егор Летов, который настойчиво считал, что животные «лучше, добрее и преданнее, чем человеки». «Я чуть с ума не сошел. Я был действительно на грани помешательства, – рассказывал он. – Мы многих друзей схоронили из нашей команды. Но люди слишком любят жизнь для того, чтобы быть живыми. „Слишком странный, чтобы жить, слишком редкий, чтобы умереть“, – это про нас. У животных нет сознания для осознания смерти. Даже у детей оно есть. Поэтому людей не жалко по большому счету. Просто человек защищен каким-то образом сознанием этого конца. А они нет. И после смерти кота у меня было ощущение какой-то безысходности. Это какая-то дыра чудовищная, которая уже ничем не затягивается». Способом прожить эту смерть стала песня «Передозировка»: «Живые звери, теплые края» – буквально об этом.

С другой стороны, в этот период Летов продолжает переоткрывать для себя гаражный панк и психоделический рок 1960-х, и на «Сто лет одиночества» это выливается в самый богатый звук в истории «Обороны» и «Опизденевших». Металлофон, вибрафон, колокольчики, флейта, губная гармошка, скрипка, орган, разнообразные пленочные манипуляции – такого разнообразия декораций у Летова не было ни до, ни после. На грядущее приключение как будто намекают самые первые секунды альбома – всеобъемлющий звенящий аккорд, этакий инфернальный двойник финала битловской «A Day in the Life» (это Кузьма проводит медиатором по фортепианным струнам).

В наложении двух перспектив и возникает уникальное содержание «Ста лет одиночества»: это именно что классическая психоделия калифорнийского разлива, только сочиненная и разыгранная не в условиях веселой несостоявшейся революции 1960-х, а в реалиях катастрофы, тотального разрыва исторических, социальных и личных связей. Характерно, что «Будьте здоровы» в черновиках называлась «Пиздец эпохе голоцена» (то есть глобальному периоду, когда доминирующим геологическим фактором стало человечество). Летов ощущал, что живет буквально в последние времена, и вкладывал это ощущение в свои песни. Помимо прочего, полезно помнить, в каких условиях писалось это удивительное богатство: все та же хрущевка, все те же сто раз перепаянные советские «Олимпы» со всеми их дефектами и ограничениями. То есть в некотором смысле эта музыка рождается еще и вопреки технологии: настоящее чудо.

«Как это описать, я до сих пор не знаю, – говорит Юрий Сапрыкин. – С одной стороны, он уходит тут в такую народную, национальную сторону – фольклорная, бардовская, советская мелодика, все это очень-очень узнаваемо. С другой, тут намешано много разных влияний из ранней психоделики: Артур Ли, Сид Барретт и так далее, но они тоже пропущены через эту домашнюю студию, пятиэтажный омский подход. Оттого все это делается более понятным и родным и в то же время улетает в какую-то совсем оригинальную сторону. Это вещь, мне кажется, совершенно мирового уровня». Алексей Коблов подтверждает: приезжавшие в Россию психоделические корифеи вроде Артура Брауна или Дженезиса Пи-Орриджа, услышав «Сто лет», поначалу не верили, что это сделано местным человеком.

Здесь необходимо сказать еще об одной неизбежной стороне психоделической культуры, важной для Егора Летова: чтобы достигать недостижимого, он был готов пользоваться всеми доступными средствами, включая запрещенные. «Мы пили тогда, мягко говоря», – рассказывал Летов про запись «Ста лет», но не только пили. На этапе сведения альбома в жизни музыкантов «Опизденевших» появилось еще одно вещество – главная подпорка этой самой оригинальной психоделии, о котором пели даже The Beatles. Познакомившись с ним, первым делом Летов стал переслушивать черновую версию «Ста лет» и понял, что все делает «ПРАВИЛЬНО». «Это что-то вроде религиозного опыта, – говорил он. – Я научился быть самим собой. Кроме того, раз и навсегда решаются личные проблемы. Исчезают сомнения, потому что воочию видишь: кем ты являешься и что происходит с тобой и вокруг тебя». В дальнейшем он повторял этот опыт неоднократно.

Мне кажется, что «Хроника пикирующего бомбардировщика», «Прыг-скок» и «Сто лет одиночества» складываются в трилогию с довольно внятным внутренним сюжетом. Первый альбом – о встрече со смертью, второй – о ее непосредственном переживании (при всей несообразности такого словосочетания). Третий же – о победе над ней, если угодно – о воскрешении, недаром здесь имеется песня «Евангелие». В этом смысле кульминационный момент «Ста лет» – переход между двумя частями «Семи шагов за горизонт». В первой с ее напряженным, взвинченным электричеством еще живет «леденцовый страх». «Мол, обратной дороги нет», – кричит Летов и сам верит в это; когда он цедит сквозь зубы: «Слушай как сквозь кожу прорастает рожь / слушай как по горлу пробегает мышь» (опять эта мышь!) – это по-настоящему жутко. Во второй части почти те же самые строки возникают уже совсем в другом музыкальном окружении – почти барочный электроорган, бубен-барабан, легкий гитарный перебор – и совсем иначе поются. Выясняется, что обратная дорога все-таки есть, пусть и тернистая, и вот уже «я не оставляю следов на свежем снегу» (Летов переписал для «Ста лет» свою совсем старенькую песню, приняв для этого «почти смертельную дозу „энергии взаймы“» – зато «получился великолепный, залихватский, единственный дубль»). И вот уже возникает будущее время: «Поживем – увидим», «Будет целебный хлеб»; и вот уже слова, эти «дрянные костыли», как их однажды назвал Летов, перестают быть нужными.

Завершающую альбом инструментальную сюиту «О отшествии преподобнаго в пустыню от славы человеческия» Летов считал «самым красивым и глобальным опусом, созданным нашим коллективом». «Если бы я мог выразить то, что хочу, чтобы