Он увидел солнце. Егор Летов и его время - Александр Витальевич Горбачев

том, как тот чувствовал себя, когда на его глазах распадался СССР, тот ответил, «что долгое время пребывал в состоянии потерянности, ничего не мог делать, только целыми днями играл в настольный хоккей и бродил по лесу. Как он сказал, „было ощущение, что всех жестоко наебали“».

Перед августовским концертом в Киеве Летов постригся коротко и объяснял зрителям, что сделал это, потому что «Праздник кончился». «[Мы] у Кастанеды вычитали такой термин – „остановить мир“, – рассказывал Игорь Жевтун. – Я тогда не очень понимал, что это такое, да Егор и сам его, видимо, по-своему понимал. Мы в 1990 году отправились в поход на Урал вчетвером с ним, Янкой и [ее гитаристом] Серегой Зеленским, и вот Егор хотел пойти остановить мир, Янке про это говорил неоднократно. У них в походе произошел конфликт, который длился несколько месяцев».

Видимо, именно в тот момент Летов сжег почти все черновики и письма (песня «Отряд не заметил потери бойца» написана как раз у такого костра), а также раздарил значительную часть своей коллекции пластинок. Примерно понятно, к чему он готовился и как именно планировал остановить мир.

* * *

«Мыслю так – если ты решил однажды сказать „а“, то должен (если не опездал[6], конечно) – сказать и „б“, а также все прочее. И если ты дошел до буквы „э“, то имей радость, силу и совесть, чтобы сказать „ю“, а затем и великолепное раскидистое „я“!!! Я сугубо и свято придерживаюсь этой методы, этим и объясняется мое недавнее расставание с Янкой, Зеленским, Ником Р-н-р-ом и Co, как с ЛЮДЬМИ, которые сказав достаточно много, не желают платить. Каждый хочет быть крутым, идти поперек, на зло[7], грозить кулаком в мировые просторы, однако жрать с общего стола. И не желать ни с чем расставаться».

Так начинался черновик материала, который Егор Летов писал для третьего номера журнала «Контр Культ Ур’а». Точнее, все обстояло несколько сложнее: у самиздатовских редакций была принята практика гостевых выпусков – например, та же «Контра» «продюсировала», по выражению Сергея Гурьева, один из номеров дальневосточного «ДВР». На сей раз в роли приглашенного редактора должен был выступить лидер «Обороны»: внутри «Контр Культ Ур’ы» предполагался блок материалов летовского журнала «Передонов», названного в честь все того же сологубовского героя – персонажа во всех отношениях зловещего и мерзотного, еще более гадкой версии «подпольного человека» Достоевского.

Заканчивался этот черновик максимально внятным намеком на то, с чем, собственно, автор считает необходимым расставаться: «Возможно, скоро я останусь и вовсе один. И меня настигнет АРМИЯ МЕСТИ. Что ж – я похоже сделал все, что мог и хотел. И у меня уже готов финальный веселый кукиш – ПРЫГ-СКОК!!!» Далее следовала символично зачеркнутая автором цитата из «Иванова детства»:

Палка перегнулась —

Я буду жить долго!

В итоге прямые инвективы в печать не пошли, и вообще Летов существенно переработал свое сочинение, сохранив, впрочем, его ключевые тезисы. Тексты Летова, написанные осенью 1990 года как бы для «Передонова» (никакого физического воплощения журнал так и не получил), в свете обстоятельств неизбежно выглядят как завещание. Это «ГрОб-хроники» – подробнейшая летопись собственных творений; это «200 лет одиночества» – интервью, которое у Летова как бы берет его (вполне реальный) приятель по кличке Серега Домой, но на самом деле – он сам; и это «Приятного аппетита!» – еще одно интервью с самим собой, теперь уже ровно так и поданное. Первые два материала в итоге более чем год спустя появились в «Контр Культ Ур’е»; «Приятного аппетита» распространялось в списках и копиях.

Тридцать с лишним лет спустя разница между двумя автоинтервью не слишком очевидна, но тогда, по словам Сергея Гурьева, она ощущалась четко. «В той ситуации казалось, что публиковать „Приятного аппетита“ – потакать претенциозно-инфантильным понтам человека. Собственно, основной контент „Передонова“ тем и оттолкнул, – объясняет он. – Летов к тому моменту уже был героем „Контры“. Хотелось, чтобы герой выглядел получше. Тогда нам виделось, что в „Аппетите“ он выглядит совсем уж мудаком». В любом случае, бросается в глаза сам тот факт, что Летову понадобилось два крайне объемных публичных разговора с самим собой. Очевидно, ему важно было объясниться. С большой вероятностью именно потому, что он полагал, что делает это в последний раз.

Многие тезисы этих текстов я уже упоминал. Летов пересказывал собственную творческую биографию. Заявлял, что «человек – изначально это НИЧТО». Излагал свою теорию о «нелюдях»: «Я – ЧУЖОЙ. Природно, изначально чужой. Вечно чужой. <…> Я, вообще, считаю – есть люди ТВОРЦЫ, и есть – ПРИЗЕМЛИТЕЛИ». Постулировал, что «песни протеста» – далеко не самое ценное из того, что он написал. Утверждал примат гаражной рок-музыки 1960-х над любым последующим панком и постпанком. Скорбел о настоящем и будущем культуры: «Развлекать кого бы то ни было я вот че-то не хочу. <…> Пусть этим Пригов и K° занимаются. И Мамонов» (любопытно, что под горячую руку тут в первую очередь попадает хедлайнер московского концептуализма). Признавал себя говнистым человеком, много кого обидевшим: «…Все оттого, что я подхожу к людям с наивысшими требованиями – мол, отчего они не святые?» Настаивал в который раз, что наступают последние времена: «У Ницше в „Заратустре“ фраза была о том, что наступит время, когда и понятие ДУХ означать будет грязь. Вот оно и наступило, всем на радость и утешение. Мне тут делать нечего».

В общем, по сути, прощался. Чего тут ходить вокруг да около: и в этих интервью, и вообще в своих выступлениях того периода Егор Летов настолько прямо, насколько он мог себе позволить, говорит о самоубийстве, как о поступке, который в сложившихся цивилизационных обстоятельствах видится ему практически неизбежным; как о доблести. «Игорь Федорович стал проводником некой идеи. На тот момент у нас у всех, как сказал Ромыч, было стойкое предчувствие суицида», – рассказывал Олег Судаков. «Все случаи суицида пробуждали в нем какую-то частичку радости и возбуждения, – подтверждал Игорь Жевтун. – Сладострастия, пожалуй, не было, но интерес был».

«Да, абсолютно, именно певцом суицида он и являлся, – вспоминает Сергей Гурьев. – Я даже помню, как мы с ним сидели на какой-то тусовке, трепались, и он говорил: „Все слушают 'Гражданскую оборону', и никто не понимает, о чем там поется. Но мне недавно рассказали, что в Магадане один человек послушал и из окна прыгнул – вот он все правильно понял“. Меня это тогда несколько шокировало. То есть он, возможно, говорил для красного словца, но делал вид, что не для красного словца».

«Безусловно, смерть – одна из главных героинь Летова. Егор мог бы перефразировать Пастернака: „Сестра моя – смерть“, – рассуждает Максим Семеляк. – Но для него смерть