Давайте помолимся! (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

Саддама Хусейна, Фиделя Кастро и им подобных. И в тюрьме были такие, кто ничего не смыслил в жизни и мироустройстве! И среди русских попадались подобные Галине Серебряковой, Дьякову122. И среди татар… немало их было, с избытком!

Во времена Достоевского, в тяжёлую капиталистическую эпоху люди жили по-другому и на свободе, и в тюрьме. У душегубов, убийц, воров, бандитов – у всех заключённых того времени ещё сохранялись остатки душевности и человечности. Достоевский разглядел в заключённых мусульманах впитанный вместе с исламом светоч, то, что мы называем татарскими словами «иман нуры», лучи веры, писатель почувствовал, что мусульмане сильно отличаются от остальных людей внутренней красотой. А мы, хотя и хвастаемся частенько своим «иман нуры», но до сих пор не сумели зафиксировать приемлемым для других народов образом людей, источающих этот светоч, на страницах литературных произведений. Ну это так – мысли между строк, попутные размышления…

Ну что ж, переходим от бани Достоевского к бане Актаса. Приземистая, холоднющая, полы – ледяной каток, в углах – иней гроздьями, не баня, а снежный погреб… Со свисающих с потолка сосулек срываются, гулко разбиваясь об пол, мутные капли. Раздеваемся, нашу одежду закидывают в железные ящики, чтобы вытравить блох. В руки нам дали по трёх-четырёхлитровому тазику с обломанными ручками и по крошечному кусочку мыла. Мы толпимся возле одной из дверей. За дверью – три парикмахера, в руках у них грозные машинки с зубьями, как у чесалок для льна. Прежде чем предстать перед парикмахерами, ты смачиваешь холодной водой шерстяные заросли ниже пупка. Парикмахер уставший, он сегодня уже обрил больше ста человек, он сердит и немногословен. «Бильярдные шары откати вправо, влево!» – приказывает он и тупой машинкой, заставляя тебя вскрикивать от боли, начинает «свежевать». У русских есть такое выражение: «Тупым серпом по яйцам!» Говорят, самая жестокая из всех пыток. Но эта «стрижка» от неё мало чем отличалась, по-моему… После перенесённого акта «немыслимого почёта» я даже захромал. Если снимаю очки, ничего не вижу, но и в них обзор ничуть не лучше – стёкла запотевают! Еле-еле открыв отсыревшую, тяжёлую дверь, попадаем, наконец, в очередную тесную комнату. Здесь раздают из пузатого жестяного куба, слева от двери, по одному тазу тепловатой воды. Набираешь её, проходишь вперёд, внутрь, поднимаешь глаза и видишь… ты превратился в крупинку каши, замешанной на человеческих телах! Каждый стоит в своём тазу, это единственное место, которое ты можешь занять. В этой воде ты отмокаешь, в ней же намыливаешься, ею же вынужден и ополоснуться. Больше тебе из этого бака, вода в котором длительно согревалась из натасканного снега до температуры, чуть превышающей «комнатную», брать не положено. Таз – норма.

Вокруг тысячи рёбер. Торчащие острые лопатки. Выпирающие тазы. Спичечные голени и бёдра. Самое страшное – ягодицы у всех практически отсутствуют, мышцы высохли и атрофировались. От голода всегда так бывает, оказывается. Среди похожих на ходячие скелеты мужчин наклонишься, чтобы труднодоступные места помыть, заденешь одно безобразно худое тело, которое тут же брезгливо от тебя отстраняется, ты тоже пытаешься отступить, но непременно задеваешь другой гремящий костями скелет. С четырёх сторон четыре шурале, нет, не четыре, десять, двадцать, тридцать, сто шурале подпирают тебя с четырёх боков! Злые ругаются, пинаются, смирные терпеливо молчат. Пока не дадут команду – никто не сможет выйти отсюда, таз – твой банный надел, на дверях замок, с потолка на твою бедную голову сочится тоскливая вода: кап, кап, кап… Из растопленного снега нам готовят баланду, заваривают чай. До сих пор никаких проблем с этим не было, но после бани я сильно разозлился. Неужели нельзя было побольше растопить снега, из которого вокруг огромные сугробы накопились?

7

К счастью, Бог знает, где отыскать душу.

Виктор Гюго

Счастье поглощает человека целиком, заставляет его забыть о многом. Когда человек опьянён счастьем, на второй план отодвигаются и родимый кров, и предки, и всё то, что казалось безмерно необходимым и дорогим в молодости. Когда же сваливается горе, когда душу жалят одна за другой чёрные змеи, тогда-то и возвращаешься к родному дому, и падаешь в ноги родителям, вымаливая у них прощения и прося о помощи. Если нет возможности вернуться на родину, пишешь одно письмо за другим, если и письма писать не можешь, ведёшь разговоры на расстоянии мысленно, душой. Из лагеря в Актасе я немало писем домой написал, оказывается. Как я уже упоминал, переписка у нас была сильно ограничена. В год разрешалось посылать из зоны лишь два письма. Если получал посылку, разрешалось «открыткой» поблагодарить и сообщить о том, что ты жив и здоров. Кирпичный завод был в то время одним из горячих участков Карагандинской области. Машины на предприятие, производящее миллионы штук кирпича в год, стекались отовсюду. Въезжает машина, вместе с автомобилем на зону проникает и шофёр. Заключённые старались передать с этими водителями письма. Многие шофёры – это бывшие обитатели лагерей, теперь отбывающие ссылку несчастные люди, вынужденные каждый день отмечаться в комендатуре. Есть среди них смелые, если они не захотят взять письмо, ни за что не возьмут, но уж если взяли – непременно найдут способ и передадут на почту. А есть неисправимые трусы, такие без слов заберут конверт, но по выходу за заводскую ограду или разорвут его на мелкие кусочки, или где-нибудь зароют. Их тоже нельзя винить. Если узнают о том, что он вывозил письма из зоны, вынужденному денно и нощно жить под пристальным надзором комендатуры ссыльному – безо всяких раздумий – впаяют новый, ещё более страшный срок. Я бессчётно много писем написал в Актасе! Назвавшись в конце «Ибрагимом» или «Искандером», отсылал их родственникам – большей частью дяде, младшему брату матери Мирзахит-абый.

Самое страшное: я мог навредить отцу, старшему брату Азату, младшеньким! Я в тюрьме, отец – учитель. Азат – учитель, и младшие тоже только выучились, готовятся вступить в большую жизнь… Не сломаются ли их судьбы из-за меня?.. Среди нас было много несчастных, кто страдал из-за своих родственников, оказываясь в разное время за решёткой! «ЧСИР» их называли, «член семьи изменника родины». Слова-то какие страшные!.. Поэтому я с опаской писал письма: «У нас всё хорошо, советская власть постоянно заботится о нас, кормят досыта, в жилых помещениях тепло», – не каждый раз, так через раз повторял я. Многие письма не дошли, а те, что дошли, сохранила мама. Вернувшись из тюрьмы, я собрал их и припрятал до лучших времён…

В предыдущих главах я познакомил вас с жизнью в Актасе, уважаемый читатель.