Интеллектуалы древней Руси. Зарождение соблазна русского мессианизма - Игорь Николаевич Данилевский

падет, если неприятельский флот «переплывет сушу». Осада столицы Византии турками в 1453 году, действительно, завершилась тем, что Мехмед II приказал проложить через перешеек, отделявший Золотой Рог[122] от Босфора, деревянный настил и ночью перетащил по нему 18 кораблей своей флотилии. Греки сдались, увидев утром турецкий флот в своем заливе… Вместе с тем считалось, что Константинополь недолго пробудет в руках неприятеля. В «Предсказании», приписываемом византийскому императору Льву VII Мудрому (886–911), имелось упоминание о «роде русых» или «русских», который придет после завоевания Константинополя измаильтянами и вместе с прежними правителями якобы освободит Царьград от безбожных врагов. Ему вторило пророчество, записанное, по преданию, некими мудрецами на крышке гробницы Константина Великого. По всем этим «предвещаниям», люди «от рода русского» должны были освободить христианскую столицу и взять ее под свою защиту. Своеобразным воплощением этих предсказаний был, как мы помним, фантастический рассказ первых древнерусских летописцев о сдаче Царьграда Вещему Олегу, когда тот якобы подошел к столице Византии на кораблях со стороны суши. Да и первые слова договора Олега с греками — «мы от рода русского» — невольно отсылали читателей к тем же «предвещаниям».

Знал ли об этом Иван Пересветов либо просто повторил Нестора-Искандера, мы, видимо, никогда не узнаем. Главное, однако, в другом. Здесь в неявном виде присутствует уже знакомая нам идея: центр христианского мира, по мнению Нестора-Искандера — а за ним и Ивана Пересветова (независимо от того, понимал ли это он сам), перешел из Константинополя в Москву. Непонятно, однако, Второй Рим — Константинополь — Пересветов признавал наследником Рима или Иерусалима. Судя по тому, что в «Сказании о книгах» дважды в одном ряду упоминаются Константинополь и Иерусалим (куда, в частности, Господь собирается вернуть Свое милосердие), он, видимо, был сторонником идеи «Москва — Новый Иерусалим». Пересветову, судя по всему, были ближе мысли Илариона, чем Филофея…

В то же время Пересветов неоднократно повторял, что Иван Грозный укрепил в своем царстве христианскую веру. Этого, однако, оказывается недостаточно. Прикрываясь именем Петра Волосского (который якобы, в свою очередь, ссылался на то, что пишут «мудрые философы и докторы о благоверном царе и великом князе всея Руси Иване Васильевиче»), Иван Пересветов высказывает надежду, что тот будет «мудр и введет правду в свое царство». Пока же ее, очевидно, на Руси нет.

Эта мысль находит подтверждение в «Большой челобитной». Пересветов воспроизводит в ней диалог, который якобы состоялся между Петром Рарешем и служащим у него «москвитиным» Васькой Мерцаловым[123]. На вопрос Петра: «Сильно и прославленно и всем богато царство Московское, а есть ли в этом царстве правда?» — тот ответил: «Вера, государь, там христианская добра, во всем совершенна, и красота церковная велика, а правды нет». «Тогда Петр, молдавский воевода, заплакал и так сказал: „Коли правды нет, так и ничего нет“».

Остается только понять, что такое правда, о которой пишет Иван Пересветов, чем она отличается от веры и почему важнее нее.

У историков и литературоведов, занимавшихся творчеством Пересветова, судя по всему, смысл словосочетания христианская вера в его произведениях никаких сомнений не вызывал. Поэтому ему просто не уделяли внимания. Зато значению пересветовского слова правда посвящены десятки, если не сотни страниц.

Что же такое правда Ивана Пересветова?

Большинство исследователей пытались разобраться в этом вопросе, рассматривая данное понятие как преимущественно светское.

Так, еще в 1916 году Владимир Евграфович Вальденберг (1871–1940) определил «правду», о которой писал Пересветов, как «закон христианский». А вот «неправда», по Пересветову, якобы была результатом ограничения царской власти: «Все сочинения Пересветова тесно связаны единством мысли, выражающей одну идею: России нужна государственная власть, которая безраздельно должна находиться в руках царя». Вопреки этому мнению, через много десятилетий Д. Н. Альшиц, однако, пришел к противоположному выводу: под «неправдой» Пересветов будто бы видел чрезмерное усиление власти. Оба мнения основываются преимущественно на «общем впечатлении» от чтения сочинений Ивана Пересветова, но вряд ли могут найти в них достаточные основания.

В советское время при объяснении, что скрывается под словом правда у Ивана Пересветова, историки, литературоведы и юристы по понятным причинам старались исходить преимущественно из «классовых позиций» автора, хотя и признавали, что Пересветов придавал своим рассуждениям религиозную форму, характерную для всех древнерусских «книжников» XVI века. Приведем некоторые из предложенных объяснений этого понятия у Пересветова.

А. А. Зимин высказал сразу несколько соображений по этому поводу. С одной стороны, считал он, введение правды на Руси для Пересветова значило осуществление «общественно-политических реформ по турецкому „образцу“». С другой — он полагал, что «у Пересветова… „правда“ представляет собой политическую конкретизацию христианского вероучения, понятого в духе реформационных учений середины XVI в.». С третьей стороны, историк настаивал на том, что пересветовская правда сводилась к «совокупности общественных преобразований», результатом которых должен был стать «справедливый государственный строй», который давал бы дворянам возможность полностью осуществить их требования. Наконец, предлагалось также «общее понятие» Пересветова о правде: тот якобы имел в виду «определенные нормы общественного порядка».

Д. С. Лихачев полагал, что правда Пересветова была направлена в основном «на укрепление позиций служилого дворянства и против боярства» и сводилась к «справедливости».

Для философа и историка Александра Фазлаевича Замалеева «истинная вера — это „правда“», причем «идя по… пути признания первенства „правды“ над верой, Пересветов доходил до крайних границ отрицания веры». Почему это происходило, исследователь не пояснил.

По мнению историка Андрея Львовича Юрганова (которое вскоре он изменил и к которому больше не возвращался), русское средневековое общество под словом правда изредка понимало истину, а чаще — «справедливость, в самом широком смысле». При этом, подчеркивал исследователь, «понимание „правды“ средневековыми людьми связано было со стариной, традиционными установками». По словам А. Л. Юрганова, «Пересветов не изобретал своей правды. Она для него — государство и правый суд, но не только; справедливость и божьи заповеди, но не только. Правда — это все вместе; космический миропорядок, гармония внешнего мира».

Близкой точки зрения придерживается еще один современный исследователь творчества Пересветова, специалист по истории России XVI века Константин Юрьевич Ерусалимский. Он полагает, что у понятия правда в сочинениях И. Пересветова было «узкое контекстное значение»: оно, будучи совокупностью «божьих заповедей и церковных правил», «коррелирует с „праведным судом“, справедливыми судьями, верностью крестному целованию», «даже пошлина за призыв в суд свидетеля — тоже „правда“». В самом общем виде для Пересветова правда якобы представляет «космический миропорядок, гармонию внешнего мира». При этом историк выразил недоумение: как могло случиться, «что автор признает в Христе высшую правду и при этом обнаруживает „неправду“ в „вере християнской“»?

Несколько особняком в этом ряду стоят выводы литературоведа Андрея Витальевича Каравашкина (1964–2021). Он полагал, что «„правду“ надо понимать в данном случае не как „идею соразмерности наград и наказаний“, не как синоним „общественных преобразований“, политических