Юрий Бондарев - Вячеслав Вячеславович Огрызко

А Бондарев как себя вёл? Поздней осенью 1966 года ему сообщили, что Союз писателей собрался обсудить повесть Солженицына «Раковый корпус». Твардовский придавал этому мероприятию огромнейшее значение. Он очень хотел, чтобы литературная общественность поддержала эту повесть, что помогло бы её напечатать в журнале. Но Бондарев не был в числе поклонников таланта Солженицына. Больше того, он полагал, что Солженицын украл у него причитавшуюся ему после публикации «Тишины» славу. Ведь до осени 1962 года именно Бондарев считался первооткрывателем темы культа личности в литературе, а появившаяся в ноябрьской книжке повесть «Один день Ивана Денисовича» всё внимание читающей публики переключила на Солженицына. Естественно, у него осталась обида, притом очень сильная. Тем не менее Бондарев не стал увиливать от собрания, он пошёл на обсуждение, правда, выступать не стал. Писатель отмолчался. А почему? С одной стороны, чтобы своими негативными оценками не подводить Твардовского, а с другой – не идти на полный разрыв с либералами.

Что тут ещё интересно? Я перешерстил все воспоминания сотрудников «Нового мира» и авторов журнала в надежде найти какие-то оценки поведения Бондарева. Однако после публикации повести «Двое» многие «новомирцы» почему-то прекратили его упоминать. О нём перестали рассказывать в своих дневниках и Лакшин, и Кондратович. Исключение составил, кажется, один Игорь Виноградов: он в 1968 году написал восторженное послесловие к книге двух военных повестей Виктора Некрасова и Юрия Бондарева.

Сам же писатель в ту пору вовсю корпел над своим новым романом «Родственники». Он собирался полностью посвятить его послевоенной мирной жизни и ни от кого это не скрывал. Однако его планы не вызвали восторга у соседа по даче – Твардовского. Бондарев впоследствии рассказывал, как однажды на отдыхе в Коктебеле сосед поинтересовался у него: «Что сейчас пишете – о войне?» Бондарев признался: «Нет. Наши дни. Плохо продвигается». И Твардовский не сдержался, выдал ему по первое число. В памяти Бондарева навсегда остались эти упрёки: «Зачем же это вы взялись за наши дни? Модно это, что ли? Вы войну хорошо знаете. Может быть, лучше других. Вы за модой не гонитесь, как один наш молодой громкий поэт, который дух с мухой срифмовать может или постель с растерянностью» (цитирую по изданию: Бондарев Ю. Горький опыт войны. С. 55).

Точку в работе над новой вещью Бондарев поставил летом 1966 года. Однако рукопись писатель понёс не в «Новый мир», не к Твардовскому, а в другое издание – в журнал «Москва», которое занимало совершенно другие позиции, нежели «новомирцы». Напомню, что «Москва» тогда в писательском мире воспринималась как один из оплотов охранительства. Возглавлял этот журнал Евгений Поповкин – писатель небольшого таланта, чей послевоенный лакировочный роман «Семья Рубанюк» никогда Бондареву не был близок.

Что же толкнуло писателя в такое издание? Или он полностью сменил свои убеждения?

Мне думается, Бондарев обратился в «Москву», скорей всего, от безысходности. С «Новым миром» у него, судя по всему, произошла серьёзная размолвка, а другого, равного по значению журнала тогда в стране не было. «Знамя» отталкивало своим подстраиванием под хотелки Агитпропа ЦК. «Дружба народов» даже после смены ортодокса Василия Смирнова на умеренного Сергей Баруздина никак не могла обрести своё лицо. «Молодая гвардия» ударилась в патриархальщину. «Москва» на этом фоне выглядела поприличней других. К тому же у Бондарева нашлись несколько точек соприкосновения с этим изданием. Во-первых, его могла объединить с Поповкиным добрая память о Фёдоре Панфёрове – тот в разные годы помогал пробиваться в печать и Поповкину, и Бондареву. Во-вторых, Поповкин, хоть и всегда крепко стоял на охранительских позициях, периодически демонстрировал свою широту и печатал не только ортодоксов, но и писателей с независимой позицией (что в своё время отличало и Панфёрова).

Однако Бондарева ждал удар. Поповкин передал поступившую рукопись на рецензирование одному из членов редколлегии «Москвы» Аркадию Васильеву, который был близок к тогдашнему руководству Московского горкома КПСС и к Лубянке. Но, как выяснилось, Васильев на дух не переносил Бондарева – и разнёс «Родственников» буквально в клочья.

В своём отзыве Васильев написал:

«У ленинградского студента Никиты Шапошникова умерла мать. За два дня перед смертью она дала сыну письмо к её родному брату, дяде Никиты, живущему в Москве, профессору истории.

Никита в Москве, у дяди, которого он видит впервые и о котором мать ему никогда ничего не рассказывала. Первый вечер Никита провёл в обществе многочисленных родственников, „странно следящих за ним людей“.

В Москве у Никиты два брата. Один двоюродный брат – историк Валерий – живёт с отцом, второй, Алексей, сын Грекова от первого брака, живёт отдельно. Ему под сорок, он фронтовик, капитан. Сейчас он инструктор в автошколе.

Профессор Греков – преуспевающий карьерист, мечтающий стать „членкором“. По суровой оценке Алексея, Греков „краснобай, я его не люблю“. Валерий – представитель „младого племени“, очень ядовитый, даже на юбилейном ужине отца затевает спор с пожилым учёным и выкладывает ему всё, что болтают некоторые молодые люди в кафе ЦДЛ, будучи уверены, что именно они, а не кто-либо другой помогают устраивать жизнь лучше.

Валерий только „треплется“, выражаясь языком его старшего брата, „модничает“, а, по сути, он примиренец, трус и обыватель – просто он любит „предаваться сладострастию болтовни“.

Алексей рассказал Никите о том, что профессор Греков (его родной отец) в 1937 году написал на мать Никиты, уже находящуюся в тюрьме, „Объяснительную записку“, в которой оклеветал мать Никиты, а заодно и её мужа полковника Шапошникова. Сестру Греков обвинил в антимарксизме, а зятя в обыкновенной контрреволюции. Отец Никиты погиб, а мать выжила, была реабилитирована. С родным братом-предателем она встретилась только один раз, крупно поговорили (по словам Алексея) и разошлись. И только перед смертью, кстати по непонятным причинам, она обратилась к братцу с письмом.

Никита под свежим впечатлением рассказал обо всём услышанном от Алексея Валерию. Валерий ночью вскрыл сейф отца (профессор дома имел сейф, иначе бы не вышел сюжет) и нашёл копию „Объяснительной записки“, которую его отец сочинил на родную сестру в 1937 году.

Потом оба они – Валерий и Никита – напились, пьяный Валерий сел за руль… Короче говоря, погибли оба. Правда, в конце повести Алексей что-то буркнул своей жене про Никиту: „Есть маленькая надежда“.

На самых последних страницах происходит тягостное объяснение между Алексеем и отцом.

Замешано густо.

Ради чего и во имя чего всё это написано? Не надо клеветать, в том числе и на своих близких? Ясно, что Ю. Бондарев сочинил роман не