Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

Самым естественным голосом говорились вещи, от которых волосы шевелились на голове. Один рассказывал о маньяках-офицерах, специализировавшихся на убийствах комиссаров и «жидов», людях, которые не пропускали ни одного расстрела и мчались часто за несколько десятков вёрст, чтобы присутствовать и участвовать в казнях. Кровожадность была болезнью многих, но у некоторых она принимала извращённые формы юдофобства.

Например, про одного офицера я узнал следующее: отличаясь большой физической силой, он специализировался на том, что, когда ему попадался комиссар или еврей, он ударом кулака проламывал ему темя, и тот падал мёртвым. У других это были вспышки юдофобства стихийного характера. Так, когда один офицер узнал о расстреле всей своей семьи в Москве, он, будучи в пассажирском поезде, прошёл весь поезд из вагона в вагон с револьвером в руках, убивая всех евреев, невзирая на пол и возраст. Другой, военный комендант одной из станций, получив какое-то неприятное известие с фронта, остановил пассажирский поезд, заставил вывести всех пассажиров-евреев и на глазах у остальных пассажиров расстрелял их, опять-таки невзирая на пол и возраст. Не удивительно, что многие офицеры-добровольцы, попав за границу, стали неизлечимыми кокаинистами и морфинистами, объясняя это «угрызениями совести».

Помимо бесчисленных случаев маниакальной кровожадности, жестокости и извращённого, страшного по своим формам юдофобства, более или менее объяснимого в условиях гражданской войны, но не оправдываемого, было и другое, о чём эти юные офицеры говорили с откровенностью, приводившей в трепет слушателей, — материальная сторона. «Военная добыча» — таков был термин, позволявший прежде всего ограбление евреев и комиссаров. Всё имущество последних, которых в огромном большинстве просто «списывали в расход» (техническое выражение для расстрела), считалось собственностью взявшего их в плен. Если это были взвод или рота, то были особые правила для «справедливого» дележа добычи: известную долю получал офицер, остальное — солдаты.

Иногда обогащение происходило в грандиозных размерах. Так, например, у комиссаров попадались чемоданы, доверху наполненные деньгами, иностранной валютой и драгоценностями. Случались и курьёзы. Например, у одного комиссара нашли чемодан, наполненный одним дамским бельём самого изысканного качества. Тотчас же офицеры разделили его между собой и надели на своё тело, отвыкшее от хорошего нижнего белья. Можно себе представить, сколько было при этом смеху!

Ещё хуже, когда применялся большевистский лозунг «Грабь награбленное», одинаково свято чтившийся при взятии городов как по одну, так и по другую сторону фронта Добровольческой армии. Как известно, первым следствием большевистского режима было превращение почти всех без исключения лавок и магазинов в «советские магазины». Когда советский город захватывался Добровольческой армией, то часто все магазины с надписями «советские» (а я повторяю, что в то время почти все магазины были такими) не возвращались прежним собственникам, а считались «военной добычей» и отбирались в «Реалдобычу». Телеграмма Мамонтова о колоссальных богатствах, которые он везёт «родному Дону», есть выражение этой политики.

При взятии Орла оказалось, например, что товары имелись почему-то лишь в парфюмерных магазинах. Офицеры-добровольцы распорядились этими товарами так: они вылили на себя все духи и не только высыпали на себя всю пудру, но и раскрасили лица белилами и румянами, подвели глаза, а брови и ресницы начернили и вечером явились в театр, где скупили все ложи и сели каждый в отдельной ложе. Когда началось представление и по чьему-то предложению стали аплодировать «победителям», то все эти размалёванные и напудренные молодые люди важно раскланивались, а публика хохотала при виде неожиданного зрелища. Это, конечно, мальчишество, но рассказ об этом я слышал из уст самих участников этой затеи.

Любопытно и то, что эти же молодые люди, хладнокровно рассказывавшие обо всех этих зверствах и описывавшие баснословные грабежи, пылали фанатической ненавистью к большевикам, не замечая того, что они сами были «большевиками» не в меньшей мере, чем патентованные большевики. Так, например, они все заявляли, что когда дойдут до Москвы и свергнут большевиков, то поедут разыскивать «комиссаров и жидов» по всем уголкам обширной России, чтобы никто из них не спрятался в каком-нибудь укромном местечке, и одного за другим «выведут в расход».

Видно было, что эта волна ненависти к большевикам и «жидам» превратилась в манию, и я не сомневаюсь, что это были не только слова. Если бы Добровольческая армия победила, то расправа с еврейством и большевиками заняла бы не недели, а месяцы и, может быть, годы. Как и все в России, политические страсти не знают границ, и ни одна внешняя война не велась, мне кажется, с таким азартом, фанатизмом и разнузданностью всех стихий кровожадности, жестокости, патологической извращённости, с такой жаждой наживы и неслыханным разгулом страстей, как гражданская война на юге России.

Характерно было и то, что никакого намёка на окрик сверху, «начальственное цыкание» или просто военную дисциплину не было — главным действующим лицом была офицерская молодёжь, старики делали вид, что ничего не замечают, и составляли победные реляции, стараясь по возможности утаивать правду. Только при Врангеле в Крыму, когда гражданской войне уже фактически пришёл конец, началась «чистка» и появилась снова военная дисциплина, для того чтобы вскоре вылиться в галлиполийские бесплодные экзерсисы[30].

Одновременно и силой, и слабостью Добровольческой армии были именно молодецкая сила, ухарство и настоящая боевая удаль, с которыми велась эта поистине легендарная война со всеми отмеченными выше теневыми её сторонами. Каким контрастом всему этому было педантичное старческое безжизненное политиканство деникинских правительственных кругов, во всех областях государственной жизни запутавшихся между изжившими себя шаблонами, с одной стороны, и боязнью политического творчества — с другой. В особенности это относилось к нашей дипломатической канцелярии.

«Константинопольская Панама»

Я уже говорил об отношении дипломатической канцелярии к главнейшим вопросам внешней политики. Но были и частные случаи, показывавшие огромное отличие её от прежнего дипломатического ведомства времён царского строя или даже Временного правительства и свидетельствовавшие о том, что и сюда проник дух морального разложения.

Наиболее ярким случаем было назначение Щербачева[31] нашим дипломатическим представителем в Константинополе. Щербачев, занимавший во время мировой войны пост посланника в Бразилии, откуда его полномочия распространялись и на всю Южную Америку, был на плохом счету, принадлежа к тем второстепенным дипломатам, людям, знающим много иностранных языков и светски воспитанным, которые в политике являются слепыми исполнителями инструкций министра и ничего больше. Будучи первым секретарём в Константинополе, он, говорят, был знаком с Клодом Фаррером, и тот вывел его в своём романе «L’homme qui assassine»[32] под видом Станисласа.

При Сазонове репутация у Щербачева была настолько неважная, что из дипломатического ведомства Щербачева «сослали» в Бразилию, где он русским интересам повредить не мог.