О женской стыдливости - Жан-Клод Болонь

Художники возмущены позицией поборников стыдливости. Они «относятся к наготе совсем не так, как матери семейства, церковные старосты или следователи». Для них нагота — это форма природы, обнаженная натура, ню, а не просто голое тело. Воспитание взгляда придает ему целомудренность, и работа над живой моделью вызывает у них чувствительность к красоте форм, неизмеримо большую, чем желание, причем до такой степени, что фиговый листок, разрывающий единую линию тела, выглядит для них непристойнее, чем нагота. И опять именно взгляд художника на модель играет решающую роль, и все возвращается на круги своя. Отвечая на критику тех, кто осуждает Карпо по причинам не морального характера, а художественного (за то, что формы тела танцовщиц чересчур вульгарны), Гарнье вынужден согласиться с аргументом о «недостатке вкуса и деликатности». Он объясняет это незавершенностью работы: фасад Оперы необходимо было торжественно открыть во время Всемирной выставки 1867 года в Париже, поэтому художники работали второпях.

Мы видим, что Гарнье оказался в затруднительном положении. Стараясь действовать как порядочный человек, он защищает Карпо от нападок его хулителей и заявляет, что «высочайшее качество» произведения компенсирует «натуралистическую» вульгарность исполнения. Позже, занимаясь поисками новых субсидий, Гарнье пообещает убрать эту скульптурную группу с фасада Оперы, предложив установить ее на лестнице, в надежде, что большинство изменит свое мнение и ему никогда не придется исполнять свое обещание. Итак, судя по всему, складывается трехуровневая система общественного приличия: первый уровень — нравственность, которая предполагает отказ от намеренного показа наготы; второй уровень — искусство, которое делает приемлемой наготу, идеализированную с помощью инструмента мастера; третий уровень — талант, который стоит выше категорий морали и искусства. Теперь проблема состоит в том, чтобы понять, может ли талант позволить себе не обращать внимания на нормы морали и искусства… или, быть может, именно это пренебрежение правилами и является неотъемлемой частью таланта.

Хороший вопрос! Было бы опасно сводить талант лишь к нарушению правил. Когда отклонений от нормы становится слишком много, они превращаются в обычное явление, и это кончается подрывом уважения к лицемерным теориям. Остается принять без ложных предлогов наготу, изображенную на картинах. XX век, менее озабоченный условной стыдливостью, отдалится от художественной наготы. «Созерцание красивой обнаженной женщины никогда не позволит мужчине оставаться равнодушным», — считает доктор Фуке. Это зрелище наполняет душу художника неимоверной радостью. И вот его рука тянется за кистью, молотком или зубилом, дрожа от благоговения и страха, ведь он ставит перед собой такую возвышенную цель — преобразовать тленное в нетленное. И путь к ней так тернист! Что за чушь мы несем о целомудренности женской наготы? «Не подобает испытывать Желание, созерцая Красоту. Но Пигмалион умоляет Венеру превратить его мраморную Галатею в существо, обладающее плотью». И плевать на старое лицемерие: «Дети обязаны своим появлением на свет тем, что однажды вечером, после посещения музея, муж вдруг увидел в своей мадам Антиопу или Данаю», — пишет Шарль Фуке в своей работе «Обнаженная женщина в глазах художника, врача… и мужчины» (1947).

Можно ли обобщить эту модель?

Литература, наука, даже мода на путешествия использовали те же методы. Это эпоха, когда выставочные салоны наполняются гаремами и баядерками, когда этнологи поглощены пышногрудыми чернокожими женщинами и когда Флобер пишет сомнительные вещи в турецких борделях. Историков больше занимают королевские любовницы, чем великие сражения, а поэты воспевают «купальщицу Сару», выходящую обнаженной из ванны под горящим взором спрятавшегося в укрытии мужчины (Виктор Гюго, «Восточные мотивы»). Известный французский иллюстратор Эмиль Байяр, сторонник идеи художественной стыдливости, публикует тридцать две фотографии обнаженных женщин, целомудренно представляющих образы Простодушия, Чистосердечности, Правдивости, Стыдливости… Заметим, что во всех случаях речь идет лишь об изображении женщин. Мужчина, принимающий ванну, не вдохновляет ни одного из поэтов; ни один фотограф не создал бы образ Правдивости или Простодушия, используя в качестве модели красивого юношу; альфонсы императора мало интересуют историков, а в энциклопедии Ларусс фаворитам Генриха III посвящена лишь короткая фраза: «Имена его любимцев стерлись со страниц истории». Скажем прямо: женщина обнажена, потому что она стыдлива, и она хорошо продается, потому что обнажена.

Писатели, стремящиеся к такой же свободе, как художники и скульпторы, в качестве покрова стыдливости используют особый стиль. Но в глазах цензоров этого мало. Прогресс реализма, а затем натурализма приводит к тому, что становится недостаточно просто оттачивать фразы. Прокурор Пинар предъявляет обвинение Флоберу по поводу его романа «Госпожа Бовари»: «Господин Флобер умеет украшать свои описания, используя все художественные средства языка, но его язык беспощаден. Для него самый плотный покров — это природа во всей своей наготе и жестокости». И в завершение своей мысли он дает знаменитую формулировку: «Это произведение, великолепное с точки зрения таланта, но отвратительное с точки зрения морали». В условиях, когда натурализм в искусстве завоевывает популярность, моралисты разоблачают стилевые приемы и блестящее воображение романистов как «покров обмана». Почему же этот прием невидимой пелены, позволяющий показывать наготу тела, так хорошо действует в скульптуре или живописи и так плохо адаптируется к литературе? Несомненно, это происходит из-за того, что книги легче обращаются среди людей. Они дешевле, за их содержанием меньше следят, они распространяются в большом количестве экземпляров, друзья дают их почитать друг другу, и они оказывают воздействие на молодежь, особенно на женщин. «Кто читает роман Флобера? — задается вопросом прокурор Пинар. — Быть может, это мужчины, занятые экономикой и политикой? Нет! Легкомысленные страницы “Госпожи Бовари” попадают в более слабые руки: в руки молоденьких девушек, а иногда — замужних женщин». Какое действие могут оказать эти «сладострастные картины» на их сознание? Таким образом, запрещенные романы — это произведения того же порядка, что и работы, считающиеся низкопробными по стилю.

Эжен де Бюде в своей книге «Опасность плохих книг и способы ее предотвращения» (1883) приводит в пример тринадцатилетних девочек-подростков, развращенных мастурбацией в результате прочтения непристойных книг. Начиная со служанки и кончая хозяйскими дочками, все они затронуты чтением опасной литературы. Они находят подобные книги в библиотеке, за которой осуществляется плохой контроль, или получают их от «так называемых подружек». И речь идет не только о «Сказках» Лафонтена или о «Маленьком грехе», но также о романах Жорж Санд или Эжена Сю, не говоря уже об опасных произведениях натуралистов. При чтении такой литературы затрагивается неосязаемый покров женской стыдливости — и вот мы видим, как у молоденькой девушки с безупречными моральными качествами «первоначальная целомудренность взгляда» меняется на «выражение отвратительного сладострастия, а скромность и стыдливость — на странные и неприличные манеры». Оставленная своим женихом,