Туринская плащаница. Свидетель Страстей Христовых - Жан-Кристиан Птифис

испускающим УФ-излучение длиной волны 193 нанометра. При более низких дозах окрашивание проявилось лишь через год. Небезынтересно, «но эти эксперименты, – замечает монсеньор Сюодо, – не дают ключа к появлению изображения на Туринской плащанице, так как вначале следовало бы объяснить, как однонаправленные УФ-лучи могли возникнуть от тела, чье изображение запечатлелось на волокнах льна»[411].

В 1991 году на симпозиуме в Сент-Луисе (штат Миссури) основатель STURP физик Джон Джексон выдвинул гипотезу, согласно которой тело испустило энергию УФ-типа, запечатлевшую изображение на ткани, в момент, когда при дематериализации это самое тело прошло сквозь опадающую ткань. Отсутствие анатомических препятствий, таким образом, объяснило бы идеальную ортогональную проекцию запечатлевшегося изображения, за исключением пятен крови, которые уже были на ткани[412]. Эта гипотеза также небезынтересна, но, разумеется, тоже не подлежит проверке. То же относится и к сложной модели облучения протонами и нейтронами, которую разработал отец Жан-Батист Ринодо, стремившийся объяснить появление изображения и омоложение полотна, которое констатировал радиоуглеродный анализ. Вариант этой модели изучили несколько итальянских исследователей, в том числе Марк Антоначчи[413]. Они предположили, что тело при «дезинтеграции» оставило небольшое количество элементарных частиц, таких как протоны, нейтроны, а также, возможно, электроны, и гамма-излучение. В настоящий момент ничто не подкрепляет эту догадку. Следует, впрочем, заметить, что, если бы изображение было сформировано световым излучением, монеты на глазах должны были бы его экранировать. На самом деле здесь мы переходим к тайне Воскресения, которая по определению в полноте ускользает от физических наук.

Часть третья

Свидетель Страстей Христовых и Его Воскресения

Глава XV

Плащаница и иконография

Первые изображения Христа

Вплоть до II века христиане избегали демонстрировать изображения своего верховного Владыки и поклоняться им[414]. Дело в том, что все они были еврейского происхождения, а потому опирались на предписание Пятикнижия, которое запрещало создавать любые изображения бога, человека или животных[415], и отвергали все, что так или иначе напоминало идолов[416].

Если первый бронзовый медальон в Риме с профилями апостолов Петра и Павла был датирован II веком, то для Иисуса ничего подобного в эту эпоху мы не находим. Как воплощенное Слово, он, как и его Отец, бесконечный и предвечный, вообще не мог изображаться. Единственным исключением (да и то мы не вполне уверены ни в идентификации, ни в датировке), возможно, была древняя скульптура из Панеады в Северной Палестине (Кесария Филиппова), о которой говорил в IV веке Евсевий Кесарийский в своей «Церковной истории». Сцена, вероятно, изображала исцеление истекающей кровью женщины, прикоснувшейся к краю одежды Христа. «Говорят, – пишет епископ, – что эта статуя изображала Христа; более того, она сохранилась до нашей эпохи, так что мы видели ее своими глазами, когда приезжали в город. Нет ничего удивительного в том, что древние язычники, ставшие объектом благодеяний Господа нашего, создали ее, ведь мы также видели, что изображения апостолов Петра и Павла и самого Христа сохранились на расписных досках…» Нам ничего не известно об этой особой традиции, приписываемой иноверцам и не относящейся к раннехристианской Церкви[417].

Что мы знаем точно, что в соответствии с библейскими запретами эта Церковь воздерживалась от изображения Христа какими-то иными способами, кроме как посредством символов: монограммы его имени, ихтиса[418] или жертвенного агнца, поскольку агнцем назвал Галилеянина Иоанн Креститель («Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира», Ин. 1: 29). Раннее христианское искусство было совершенно аниконическим, образы идеи никоим образом не подкрепляли наставления в вере. Как говорил в конце II века святой Климент Александрийский, «истинное изображение Бога – в душе праведника».

Первые изображения человека появились к 250 году, но и они были не более чем образами, проникнутыми символизмом и далекими от всякой реалистичности. Нам известно, что древние евреи носили бороды, и мы не видим причины, по которой этот почтенный обычай, упоминающийся в текстах Ветхого Завета, во времена Христа исчез бы. Напротив, для колонизированного еврейского народа это был способ утвердить свою самобытность, сопротивляясь влиянию греческой или римской моды[419].

Однако же, за парой исключений, раннехристианская иконографическая традиция изображала Христа молодым и безбородым, и так было вплоть до правления Константина. Как можно объяснить подобное изображение, в котором смешиваются языческие реминисценции и сельские пасторальные сцены? Помимо давних библейских запретов, это происходило потому, что первые крестившиеся не знали, каким было лицо Иисуса Назорея. Как четыре канонических Евангелия, так и прочие тексты Нового Завета ничего не сообщали о его внешности. Для святого мученика Иустина (ок. 100–165) и Климента Александрийского (ок. 150–210), которых вдохновлял созданный пророком Исайей образ «страдающего Слуги Господа», подвергшегося поруганию, унижению и пыткам, это был человек с «не очень приятной внешностью», даже некрасивый. Для святого Иеронима Сын человеческий, напротив, был полным совершенством, как говорилось в 44-м псалме («Ты прекраснее сынов человеческих»): «Если бы его лицо и глаза не сияли словно звезды, апостолы никогда не последовали бы за ним без всяких рассуждений». Святой Августин в V веке признавал, что Спаситель был «предметом тысячи самых разных вымыслов», в то время как в действительности «мы ничего не знаем о его облике, как и об облике его матери».

Начиная со II века, когда художники, которые уже не боялись еврейской анафемы, отважились изображать Христа, они вовсе не претендовали на точность. Они стремились сделать его универсальным символом человеколюбия, не привязанным к этнической и культурной среде, из которой он вышел, поскольку искупление было даровано всем народам. Иными словами, они желали показать его всему миру не как реального Иисуса, родившегося во плоти на земле Израиля, с бородой и семитской внешностью, а как невинного Сына Божьего, Христа Веры, вне его телесной обители и безотносительно религиозных корней. А что может лучше выразить эту трансцендентность, чем приближение его к божественным системам того времени – в частности, к героям Олимпа?

Так Иисус приобрел черты языческих богов. Согласно эллинской или римской эстетике, он явился в виде красивого безбородого юноши с короткими волосами, словно Гермес или Аполлон – с ягненком на плечах, когда он представал добрым пастырем. Впрочем, нам известно, что традиция изображать агнценосца существовала еще до появления христианства[420]. Первые христиане не были расположены интерпретировать эти языческие фигуры как воплощение абсолютного физического и духовного совершенства.

Примеры таких изображений во множестве представлены в настенной живописи катакомб и саркофагов: мозаика под собором Святого Петра и силуэт в катакомбах Присциллы в Риме; ряд сцен на кладбище на виа Анапо, где Иисус умножает хлеба или воскрешает Лазаря; еще одно изображение в крипте Луцины, в катакомбах Святого Каллиста; еще несколько в катакомбах Святого Петра и Марцеллина (Христос и истекающая кровью женщина) и в катакомбах Максима и Фелицаты, также в Вечном городе; фреска III века в одном из зданий Дура-Европос, на которой Иисус, исцеляющий расслабленного (т. е. парализованного), изображен