Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

– и я не мог этого вынести. То щедрое душевное тепло, что есть в тебе, я ощутил как несомненное пламя, и именно это привлекло меня к тебе. Все это так просто и честно, что ты не можешь не видеть правды. Я еще раз объясню тебе, что я имею в виду, и знаю, что на моем воображении ты не проявишь отвратительной деликатности воспитанного вульгарного человека, потому что ты не обычная.

Раньше в моей жизни, – я знал одного человека с большим мужеством и характером, к которому, несмотря на всю отталкивающую холодность, и несмотря на слишком много женственности под довольно мужественной внешностью, я испытывал глубокую привязанность. На самом деле, мне кажется, я по-дружески любил этого человека. Он был… уроженцем Новой Англии. Однажды, после того как я знал его два года, у нас состоялся разговор самого интимного и пикантного характера – он увидел во мне, как мне кажется, некое тепло, огонь и спонтанность, а я увидел его огонь подо льдом. В этот день, говорю я, когда я уходил от него, в страшной попытке преодолеть его заслоны, он ударил меня по спине, и, когда я вернулся в свою комнату, я корчился от такого стыда и муки, каких я редко испытывал. Мне казалось, что произошло непристойное откровение. Позже, однажды вечером, я ужинал у него дома, где присутствовал один из его сыновей. Вошла его жена и заговорила. До этого я пытался представить их как мужа и жену, но у меня ничего не получалось. Теперь же я впервые увидел их в кругу семьи, с сыном, которого она родила от него; и когда я смотрел на этих двух прекрасных людей, каждый из которых был навечно замурован за льдом, на меня снова нахлынул старый ужас перед этой мертвой холодной северной плотью. Впервые я осмелился подумать об этом мужчине в постели с его женой, и меня снова охватил нестерпимый стыд за него.

Я передаю его вам как свое торжественное и, несомненно, бесполезное суждение о темпераменте Новой Англии – о котором я, возможно, знаю довольно много, потому что он представляет собой антитезу почти всех чувств, которыми я сам обладаю, – что в нем обычно есть что-то великое: всегда что-то разрушенное, извращенное, ограниченное. Когда вы рассматриваете его в его отношении к нашей цивилизации – я знаю, что это звучит несколько напыщенно, – вы вынуждены отдать ему должное за то, что он зашел так далеко: вы вынуждены сожалеть о том, что он не смог зайти достаточно далеко. Вы берете его величайшего представителя, возможно, в мире духа и мысли Эмерсона – и в один момент вы убеждаетесь, что у вас есть кто-то, кого можно поставить рядом с Платоном, Кантом и Гегелем: в следующий момент вы видите, что у вас есть кто-то, кто живет недалеко от Бостона.

Мало что в красоте и творчестве ускользает от его глаз, мало что способно достучаться до его сердца. Таким образом, у вас есть бостонские дамы и общества Браунинга прошлого поколения – острая голова и глаз северян видят, немного раньше большинства других, что еще один великий оригинал пишет стихи: и они начинают интерпретировать то, что они никогда не смогут полностью понять. Немного раньше, чем в Нью-Йорке и Чикаго, в журнале «Транскрипт» появляются статьи о пьесах немецких экспрессионистов и неплохие снимки сцен, [когда] Драматический клуб ставит пьесы с экспериментальными декорациями.

Точно так же, немного раньше остальных людей, ваши женщины понимают, что в мире бушует великий порыв – порыв к освобождению женщин в социальных отношениях. И они идут навстречу ему. Но их трагедия в том, что, разрушив заборы, они не могут обойтись без стен; они никогда не смогут выйти за пределы полу-оттепели; огонь никогда не растопит лед полностью.

Я отношусь к вашему народу по-разному: он так много знает и так мало понимает. Например, я ел с ними превосходную еду – великолепно приготовленные толстые нежные стейки, и был вынужден согласиться с их безошибочным рациональным суждением, что еда была хороша. Но в глубине души я знал то, чего они никогда не могли понять, – что еда почему-то разочаровывает. Подвергните ее анализу, и вы должны признать, что это отличный стейк – не хуже, чем в Нью-Йорке, Париже, где угодно, – но душа в нем отсутствует.

Мне бы хотелось, чтобы в том, что я здесь излагаю, было больше страсти: если бы была страсть, то были бы и предрассудки, и вероятность того, что я ошибаюсь. К сожалению, для меня такой вероятности нет. Я слишком далек духом от чего-то, что я постиг слишком полно, почти с абсолютной объективностью, чтобы я мог ошибаться. Что я чувствую с ужасающей уверенностью, так это полную бесполезность моих попыток найти истину – как говорится, путем некоего внутреннего распятия духа. Истина не для того, чтобы я ее обнаружил, упустил или определил – она там, вне меня, твердая, неизменная глыба гранита. Вы все там, вы все стоите – совершенно проклятые, потому что в вас нет ничего, что могло бы обладать полным проклятием; вы не можете вполне сойти с ума; вы не можете вполне стать сатанистом; вы не можете вполне стать великим.

Бесполезно говорить о вульгарности, когда пытаешься передать прямолинейное, но в то же время тонко очерченное состояние души. Иллюстрация: я не мог слышать о том, как раскрепощенная бостонская леди ложится в постель с нетрадиционным бостонским джентльменом, не моргая: «О, черт! Они все продумали!» В любом случае я не могу представить себе постель с раскрепощенной бостонской леди. Я знаю, что стейк был бы превосходным, но разочаровывающим.

Сейчас мне кажется комичной иллюстрацией всего этого изнурительного дела то, что я снова должен терпеливо объяснять вещи, настолько простые, что постичь их могут только честность и ум. И я задаюсь вопросом – потому что мой разум так бесконечно устал от всего этого – зачем мне что-то объяснять. Я нахожусь примерно в том же положении, что и Бог, призванный объяснять свои дары запутавшимся подданным. И как Бог, с которым я в данный момент нахожусь в очень хороших отношениях, я мог бы в гневе поразить вас молнией или испепелить, как травинку. Но я не гневаюсь; я только устал – и теперь я понимаю, почему Зевс, Теос, Яхве, Юпитер, Адонай и Аллах – называя Его некоторыми из Его титулов – не использует Свою королевскую прерогативу разрушения чаще. Ему скучно, скучно, как скучно мне, побежденному его могущественнейшим врагом, Верховной и Непобедимой Тупостью.