Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

не можете быть забыты. Горестно думать, что в это время в вас кипела внутренняя жизнь, до которой никто из вас не добрался, что в ваших руках был меч, меч, который пронзает очень глубоко, а вы не вонзили его до самой рукояти. И тогда, да поможет нам всем Бог, я смогу сказать в 40 лет, если скажу хоть что-нибудь: «Когда я впервые был в Париже, я встретил друзей-американцев».

Дорогая моя, когда огонь пылает, дрова должны сгореть, но остается только огонь. Я превратил в золу, пепел, пыль, леса: только пламя вечно, только пламя долговечно, только пламя абсолютно среди Изменений. О Боже, чтобы что-то вне меня продлилось.

У меня нет ни малейшего намерения вспоминать о ком-либо из вас только с привязанностью и уважением. Именно благодаря вам я сейчас в Париже – и это, казавшееся поначалу покаянием, превратилось в счастливое событие.

[Позже, в феврале?]

Моя дорогая:

Ваше письмо позорит нас обоих. Я возвращаю его Вам не с горечью, а лишь для того, чтобы Вы в более великодушный и представительный момент вновь прочли то, что написали, по-видимому, в порыве гнева и обиды. После той печальной и утомительной встречи в Париже, которая произошла так давно, что теперь, к счастью, вызывает лишь смутный ужас, я думаю, не было ничего более тягостного, чем это маленькое письмо.

Сегодня вечером я буду говорить с вами мягко и кропотливо, – потому что прежний огонь перегорел, какой бы огонь вы ни знали, и я могу говорить с вами, как мне кажется, со спокойной усталостью и ужасом. Ибо именно это я и чувствую. Сегодня вечером я читал великие страницы, написанные великим человеком, – «Харчевня королевы Гусиные Лапы» мсье Анатоля Франса; и мне кажется, что есть нечто от старого усталого нежного равновесия духа, которое люди называют философией и которое сквозит в этих благодатных строках, унаследовал и я, читавший философию, но слишком молодой, чтобы быть философом.

Но то, что я собираюсь сказать вам сейчас, не принесет вам никакой радости; и каждое слово это будет становиться все более ненавистным для меня по мере того, как я буду продолжать. И все же я чувствую ужасную необходимость в том, что я пишу, необходимость, которую нельзя остановить.

Вы оказываете мне честь, предполагая, если я правильно понял ваше намерение, что вы чувствуете некоторую обиду из-за моего предложения прекратить переписку. И я благодарю вас за это свидетельство вашего интереса. Но это вызвало в вас мелочность духа, которая кажется намеренной неспособностью понять и принять, и соответствующее желание ранить, которое я наблюдал в вас один или два раза в Париже, и которое, я знаю, не является истинной частью вас: это часть вашего злого наследства от Бог знает какой кульминации унизительного опыта.

Вы цитируете мои слова о том, что я больше не буду писать вам любовных писем, и говорите, что никогда не просили о них; но вы точно и определенно знаете, – что я никогда не писал таких писем с тех пор, как увидел вас: вы прекрасно знаете, что эти мои письма, глупые и безумные, возможно, но такие, каких вы никогда больше не получите, были наполнены глубокой и искренней привязанностью к вам, и ничем иным. Когда я думаю сейчас о том, с какой целью я говорил, меня охватывает унижение, которому нет предела и глубины. – Боже мой, истинно говорю тебе, я испытываю отвращение, как от прокаженного пятна, с видимым сокращением зрачков.

В Париже ближе к концу все становится комичным и ужасным. Давным-давно в Париже молодой человек – одинокий, отчаявшийся, потому что его недавно лишили того, на что он пустил свою кровь, [Его пьеса «Дом»] в чужой стране, не знающий обычаев и языка, – встретил друга, которого он раньше хорошо знал, но не так хорошо и близко, как других людей, но друга, ради которого он готов был на многое. И этот друг сказал ему, что приехал в Париж один: он рассказал о каком-то теневом ужасе в своей недавней жизни и сказал, что у него есть только 700 франков на весь следующий месяц, но это его не волнует. И он был готов помочь этому другу при любых обстоятельствах и в любом объеме. Именно таким образом он встретил вас на следующий день. Он чувствовал страшную изоляцию, ему не хватало утешения, заботы и ласки, которые могли бы быть у него в другом месте, и он обратился к вам. И он без утайки говорил вам о своей привязанности к вам; он объяснял вам, что именно это значит для него – что в вас он находит первобытный источник убежища и силы, – а вы, закованная во все жалкие догмы вашего рода, отличались той необходимой нечистоплотностью ума, которая вновь проявилась в вашем письме. Вы не могли думать о признании в привязанности иначе, как о проявлении плотских чувств, о физическом контакте, и вы сразу же начали говорить: «Вы не так давно меня знаете, чтобы так говорить» и т. д. Наконец, вы заговорили о «дружбе», и ваш молодой человек довольно устало согласился. Это было слово, которое, как вам казалось, вы понимали. Но вы не успокоились: даже когда он сказал: «Очень хорошо, мы будем друзьями», вы продолжали возвращаться к другому мотиву, бесконечно повторяя его, таща его за рога, говоря: «Мне жаль, но это невозможно» – и все это после того, как, если вы помните, он перестал упоминать о такой возможности. Да и вообще, если быть справедливым, он вообще не упоминал о ней (?)].

Это унизительно, когда тебя подводят к таким откровениям, но ты должна знать, что ты не вызывала у меня особого физического влечения – ты должна знать, что моя привязанность к тебе была совсем другого порядка. Физически я был отталкиваем, как отталкивают меня большинство бостонских женщин. В тот единственный раз, когда я вспомнил, что прикасался к тебе с нежностью, я испытал ужасный внутренний стыд, чувство, когда хочется закрыть лицо руками и отвернуться, которое я испытывал лишь однажды – когда, будучи ребенком, увидел, как два очень холодных сдержанных человека, мужчина и его жена, однажды сломались под эмоциональным стрессом и бросились друг к другу в объятия. Это ужасный ужас плоти. А ты не холодна; я знаю, что ты должно быть физически привлекательна – важно было мое отвращение к виду, а не к человеку. И это глубоко во мне – когда я прикасался к тебе, я чувствовал твой собственный стыд и твою собственную ужасную неловкость