Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

убивали тысячи крошечных стрел, похожих на стрелы Себастьяна, которые пронзают, но не убивают. Я был обречен остаться, сгнить, сгинуть в разложении здесь, перед огромным [хором?] высоких, злых усмешек.

Сегодня Бог в своих огромных руках разорвал небо на две части: Христос смотрел на меня и плакал радостно, слезами золотой крови; кусты расцвели сиренью; большие колокола ударили по всему городу, удар за ударом; ласточки и жаворонки слетели с башен с нежным звоном…

Короче говоря, из дома пришли 125 долларов, и я пьян. О, нежный Иисус, в Париже есть луна, и облака создают вокруг нее узоры.

Из всех миров, которые я знал, этот – самый лучший. Я поспешил расплатиться с жителями гостиницы – стариком, его женой, девушками. Я ничего не давал им почти месяц – каждый день они не хотели этого, думая, что это нужно мне… Они сказали, что неважно, когда я заплачу: что я хороший мальчик – они думали, что я гораздо моложе – очень милый, который попал к ворам. Девушка прекрасна, крестьянка: я обедал с ней сегодня вечером, она воспитанница монастыря в Ирландии.

Безумие можно купить за десять франков, а титулованную голову богини – за сорок.

Ночью задернутые шторы и красное покрывало, а в четверг снова в мир.

[Начало марта, 1925]

…крестьяне. И все, что я теперь знал: «Какая разница – Орлеан или никуда – я еду». Мне было все равно. Временами я оттирал изморозь с окна и смотрел на плоскую землю и на небо. Девушка смотрела на меня из-под своей засаленной шапки, дрожала и как-то странно сонно улыбалась: я больше не мог этого выносить, обнял ее – мы ничего не сказали – и ехали в Орлеан. Крестьяне, казалось, не обращали на это внимания или были слишком любопытны: они продолжали кричать и смеяться между собой.

В Орлеане она вышла: Я сказал: «Пардон, мадемуазель», когда она чуть не упала на мой чемодан. Она ждала меня на улице, пока я шел через улицу к гостинице с портье, но я не стал с ней разговаривать.

Через три минуты в этой гостинице я встретил графиню Констанс Хиллиер де Кан, с которой в настоящее время занимаюсь сбором материалов для большой и сострадательной сатиры. Она была в моем родном городе, она была повсюду в Америке, выступая с речами перед клубами «Ротари», «Лайон», «Матерями Золотой Звезды» – тысячи американцев здесь называют ее «Маленькой Матерью», и она возлагает цветы на их могилы. Она потратила все свое состояние, все свои деньги, а французское правительство ничего для неё не сделало.

Она увидела меня и набросилась на меня, как только я вошел в отель; за две минуты она рассказала мне историю всего своего военного опыта, поведала о своих 17 поездках в Америку и назвала имена всех, кто занимал видное положение в моем родном городе.

«Я покажу вам вырезки из газет», – сказала она.

Блуа

Вечер понедельника

[Начало марта, 1925 года]

Дорогая:

Еще одна очаровательная неделя в моем пансионате «Мужчины Мирабилис». Ты превратилась в размытый сладкий сон, в котором забыты линии, ноты, оттенки: это приятно – я могу быть верен только оттенкам. Я пишу тебе, не думая о твоем реальном присутствии где-то там, на какой-то точке земли – словно женщина на луне ждет моего письма…

Я писал тебе два или три раза: Я не помню, что именно, но большая часть, без сомнения, была чепухой: некоторые из них были золотыми, и слишком хорошими. Но самый глубокий чистый луч – это тот, который иногда находит глубину самой темной шахты. (Джерис, я шучу о духовном блаженстве нищих, которое есть сущность и царство небесное. Прощение. Это Шартрез!)

Но неделя чудесная – неделя чудес. Я приехал в Блуа в своем путешествии. Надеюсь, ты поймешь мои промахи.

Но к нашему рассказу…

Ночь была длинной, путь холодным: менестрель молодой был смел: он нес в своем большом саквояже две пары носков и одну сорочку, а в руке, оксфордскую книгу английских стихотворений. Под свинцово-серым небом он отправился из Шартра в Потей, а оттуда поехал дальше, пока не прибыл в Орлеан.

Я бесконечно тронут и растроган вашим искренним письмом, – если в какой-то момент в моем письме покажется, что я сочиняю, – видит Бог, я постараюсь этого избежать, – никогда не сомневайтесь в искренности и серьезности того, что я говорю. Просто приписывайте все, что кажется слишком тонким, инстинкту обращения со словами и никогда не заблуждайтесь, думая, что это не такая же часть меня, как моя правая рука.

Во всяком случае, я не могу быть нечестным. Честность для меня – не добродетель, а факт. Так было и в Париже, когда меня попросили быть честным. Сейчас мне как-то стыдно настаивать перед вами на своей честности, потому что я знаю, что никто из вас этого не стоит; но вы мне так нравитесь, что я продолжаю объяснять…

Боюсь, что я немного сошел с ума – то есть совсем сошел. Мне кажется, я схожу с ума с первой недели после приезда во Францию, когда у меня украли пьесу [«Дом» («Маннерхаус»)]. Но я не боюсь этого. Я знаю, что неделя в Англии с людьми, которых я знаю, вернет меня обратно. В последнее время страх перед моим безумием утратил тот ужас, которым обладал, и приобрел прекрасный оттенок. Все заставляет меня мечтать. Люди смотрят на меня с дружелюбным интересом, хотя мало кто из них, за исключением некоторых женщин, разговаривает со мной.

[Середина марта, 1925 года]

Вы, конечно, понимаете, что эта жизнь стала для меня гораздо более терпимой, чем вначале. В течение нескольких лет я черпал много сил из своей способности впитывать бесчисленные переживания в книгах, на улицах, в общении с женщинами. Дико, безрассудно и опасно я внезапно ворвался в новую страну, в новую речь, о которой ничего не знал, в новую жизнь. Меня угнетало одиночество, потерявшее силу быть уверенным: Я был раздавлен чувством тщетности и отчаяния. Что ж, за три с половиной месяца я выучил достаточно французского языка, чтобы быстро читать, понимать, когда мне говорят, удобно коверкать речь для всех целей и впитывать большую часть того, что происходит вокруг меня. И я стал хорошим французом во многих их восхитительных жизненных привычках. Я никогда не стану хорошим французом в других отношениях – скажем, хорошим американо-французом, который кажется мне очень отвратительным и третьесортным человеком.

Французу не хватает истинной мудрости: он трагически отравлен провинциализмом в своем искусстве,