Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

Если подумать, я останусь в Париже, пока не получу весточку из дома. Если пшеница поспеет, я снова отправлюсь в путь. Не знаю, куда, но я уже давно положил глаз на Мюнхен, пиво и крепких блондинок. Я тоже хочу на Юг – только на тот Юг, который знает два цвета – море и солнце, небо и храм, глаза аргивян [греков] над их одеждами – голубое и белое, голубое и белое, голубое и белое. И, ради всего святого, покончите с вашими закрученными усами, и вашими быстрыми руками, и вашими черными волосами, и вашими сверкающими темными глазами. Синее и белое, синее и белое.

[Начало февраля (?) 1925 года]

Дорогая…

Большое спасибо за ваше приятное письмо. Как вы понимаете, я все еще нахожусь в Париже, ожидая поступления средств из дома, что может затянуться как на десять дней, так и на две недели. Мои друзья на Юге [профессор Д. Д. Кэрролл из Университета Северной Каролины и его семья, которые остановились в Сен-Рафаэле и пригласили Вулфа присоединиться к ним] несколько раз писали мне и несколько раз просили поехать с ними в Италию и Испанию, а затем, если смогу, в Австрию и Чехословакию – но я отправлюсь туда на собственном пароходе. Они ждут еще неделю, но я боюсь, что это бесполезно.

В Париже не так много «отвлекающих влияний», как вы выразились, для меня; но я впервые начинаю наслаждаться этим в полной мере и впиваться зубами. Я снова покупаю книги, слава Богу – Вольтера, Жерара де Нерваля, Флобера, Эдмона Гонкура – и начинаю немного говорить [по-французски], причем с некоторой беглостью.

Знаете, я очень подозрительный человек, когда начинаю работать, и вы, наверное, помните, что не сделали ничего, чтобы развеять мои подозрения: я думаю, вы полили их маслом. Меня начало осенять, что меня попросили поехать с Кеннетом в качестве своего рода стимулятора и попутчика. Я настаивал на этом в последний день или около того. Мы виделись, и вы согласились, добавив, как мне помнится, что я «всего лишь счастливая четвертая часть». Моя дорогая девочка, это было уже слишком. Я пришел в ярость из-за этого. Я чувствовал себя обесчещенным и оскорбленным. В серии продолжительных бесед с самим собой я спрашивал себя, что за ослы и толстолобики попросят линкор конвоировать флот рыболовецких судов Глосистея; Сэр Ланселот – выступить в поединке с воспитанницами баптистской школы для девочек; Карузо – выступить в роли придворного менестреля при губернаторе Южной Дакоты. Я заверил себя, что есть только три человека, перед которыми я мог бы общаться и выступить в роли собеседника, и все они мертвы. Это Софокл, Сэмюэл Тейлор Кольридж и Иисус Христос. Я думаю, что сделаю для своих друзей столько же, сколько почти любой, кого вы можете найти, но я не буду вытирать их маленькие носы, водить их в маленькую комнату, где человек остается один, или любовно целовать их перед [тем, как они лягут спать].

Для вас всех были сделаны важные вещи. Ваша жизнь в этом великом новом мире пульсирующей свободы и необузданности раскрывалась, как цветок – давайте будем большими и скажем «подсолнух». Истекающую кровью душу Кеннета лечили, чтобы он мог зачать опус, Марджори проявляла свое обычное великолепное мужество, изредка пуская слезу по ребенку и уезжая на день-другой в пустыню, чтобы «все обдумать в одиночестве». Это звучит довольно горько – а я вовсе не чувствую горечи. Я просто сожалею, сожалею. Я так на многое надеялся. Когда я встретил Кеннета, я понятия не имел, что он с кем-то здесь. Это был канун Нового года, и я догадывался, что он ужасно одинок и ломается под давлением. По мере того как мы пили все больше и больше, прежде чем отправиться в экспедицию, он начал мрачно намекать на какие-то темные тайны в своей жизни – что-то жгуче-ужасное, что, несомненно, произошло в Каннах. На следующий день мы отправились в студию, отдохнули, и вы вернулись с Марджори. Когда я спустился вниз, то увидел женщину, которую принял за его кембриджскую тетю или кузину – не знаю почему, но целую неделю я упорствовал в этой ошибке. Когда в тот вечер мы отправились на Монмартр, я увидел в Марджори пожилую особу, любезничающую с мальчиками и терпимо относящуюся к нашим удовольствиям.

Что ж, не стоит повторять это снова; в последующие дни я слышал много разговоров о честности от людей, которым приходилось думать о том, чтобы быть честными; много разговоров о нестандартности от людей, которым приходилось думать о ней – и которые никогда не могли ничего сделать, кроме как порхать по безопасным краям, с довольным чувством кошки, что иногда они оказываются очень близко. Это просто бесполезно. Все эмоции были слишком тщательно рассчитаны, слишком тщательно срежиссированы. Все подлинные контакты с миром и знакомыми засушливы и несвежи, потому что подлинное восприятие отсутствует, и люди становятся жертвами злобного зла, слушая тиканье собственных мук и дрожи, подпитывая эмоции своими убеждениями о вещах, крутясь, перекручиваясь; видя, понимая, чувствуя очень мало самой важной реальности, которая объективна – вне и без нас.

Одним словом, мое уважение к достоинствам, ценности и доброте большинства людей таково, что я не стану лезть на рожон, насаждая в них качества, которыми они не обладают. Я достаточно верю в большинство людей, чтобы без горечи и отчаяния принять то, что в них есть, – только это. Любое другое отношение всегда казалось мне глубочайшим и бесчестным оскорблением нашей свирепой и тайной чести.

В четверг вечером я иду в компании с человеком, которого встретил в кафе у Оперы, в место, куда, как он уверяет, принято приходить парижским преступникам: в тот вечер их станет на одного негодяя больше. Это моя единственная уступка Э. Филлипсу Оппенгейму с тех пор, как вы ушли.

Я хочу, чтобы вы поняли, что я ни к чему не отношусь легкомысленно; что я не преуменьшаю важности того, что встретил вас всех тогда, когда встретил. Кто-то сказал, что каждый мужчина должен увидеть Париж до двадцати пяти лет. Я приехал в двадцать четыре года, сцена была подготовлена не только волшебным местом, но и случайной и сатанинской кражей рукописи. Вы все получили великолепный фон, чтобы настроиться на мой лад: есть потрясающие причины, по которым ни один человек не может забыть свой первый Париж; и свои последние двадцать четыре. Очень хорошо. Можете быть уверены, что вы заполнили три недели этого Парижа и