Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

Моя дорогая девочка, ты победила; все лавры тебе, тебе золотые яблоки, тебе драгоценная корона всех прежних Императриц Ночи, которые ничтожны рядом с тобой. Совы слепнут перед тобой, и земляные свиньи обманывают свои пророческие души при твоем приближении, ибо ты гасишь солнце. На тебя падает мантии оплакиваемого Макфлекно, у которого никогда не было ясного промежутка времени; к тебе также переходят Шляпа Хулигана, справедливо прославленное Деревянное Дерби, Меховой Халат де Нюит и Сковорода из граненого стекла.

Охотница, на коленях я умоляю о мире. Положите конец этой неравной войне – вы неприступны; вас давно окунули в воды забвения, но, в отличие от Ахилла, у вас нет даже уязвимой пятки, которую могли бы поразить стрелы Постижения.

Что ж, я действительно получаю некоторое удовольствие от подобных вещей, ибо они снимают мою усталость и заставляют меня слегка ухмыляться, когда я пишу это, ибо я смутно вижу большое, мрачное тело, сжимающее эту бумагу убийственными руками. Это радует меня и заставляет любить вас. И это лучше, чем усталость.

Мне кажется, что даже в самые серьезные минуты вы всегда немного вдохновляли меня на медвежью травлю; я замечал в вас какую-то большую и твердую решимость, нет, больше того, слоновью решимость, делать жизнь основательно, отрываясь от нее на случайные заметки. Ваши благочестивые размышления в вашем ужасном письме о том, что после предстоящего путешествия в Эльзас-Лотарингию вы узнаете свою Францию, вызывают во мне приятные источники снисходительного смеха.

Я пишу вам письма, которые должны убедить вас в том, что при рождении вы вытянули первый приз в олимпийской лотерее, а вы отмечаете, что они вам очень понравились. Я, конечно, знаю, что вы знаете всего несколько слов, но это как если бы Гомер читал «Илиаду» молодой леди в школе мисс Прингл, и ей сказали, что она очень красивая.

Ваша защита друга достойна вас: но это также необдуманное и недостойное обращение с более или менее невинным человеком. Хорошо защищать тех, кто тебе дорог, даже если они поступили плохо, но тайная честь по отношению ко всем на свете, известным или неизвестным нам, должна запретить нам защищать друзей, которые поступили плохо, за счет других людей, которые поступили хорошо. Вы должны оказать мне любезность и вспомнить, что все, о чем я просил, – это уйти: Я не выдвигал против него никаких обвинений и не выдвигаю их сейчас. Это в прошлом, и между нами все кончено. Я верю, что придет время, когда та его часть, которая является волокном и в которую я верю, полностью вытеснит другую его часть, которая является желе. Но все это требует времени.

Эта ужасная и унизительная дружба, которая защищает другого ради лести и благосклонности собственной души, которая говорит: «Я буду, я просто буду верить в него», ради того, чтобы казаться честным и преданным перед миром; которая говорит: «Ах, но ты не знал его так, как я», – чтобы успокоить избыток гордости жадного, но некомпетентного эго; и которая всегда берет в качестве объекта защиты то, что она унизила и оскорбила, как средство отвлечься от необходимости защищать себя. Боже мой, как я страдал от этого, сначала от своего родного брата, чья ужасная эгоистичная душа годами куталась в лесть, кто превращал каждый свой неблагородный поступок в средство для воздаяния, и кто встречал мои дикие страстные обвинения либо великим, но раненным молчанием, либо улыбкой, смешанной с жалостью и болью.

Вы хотите, по вашим словам, моей дружбы; но, получив ее, вы используете ее как средство ранить и унизить меня. Почему-то я не ненавижу тебя за это. Я вижу вас такой, какая вы есть, – доброй и красивой, потревоженной сотней сложных вещей, отчаянно пробирающейся сквозь джунгли своей воли, невнятно, отчаянно, невнятно и в конце концов наносящей удар. Раньше я просил вас не пытаться понять – потому что тогда я видел, как жестоко исказится наша ситуация, – а вы увидели в этом лишь глупое и тщетное желание остаться в тайне. Я не хочу и не желаю тайн; но мой инстинкт тогда был верен, ибо все ваши попытки понять меня привели вас к выводам обо мне, которые не делают чести ни одному из нас. И еще я подозреваю, что раз или два вы были достаточно любезны, чтобы говорить обо мне с нашими друзьями.

Впервые в жизни я обижаюсь на то, что обо мне говорят знакомые, даже если, как вы предположили, ваш разговор с Кеннетом обо мне носил дружеский характер. Впервые в жизни я испытываю чувство стыда за свою честность. Если не считать некоторой доли ложной эмоциональности и ложного романтизма, которые, несомненно, являются результатом предыдущих творческих усилий в настоящей романтике, я был ужасно честен.

Не могу ли я предложить вам, если вы хотите, моей дружбы, добиваться ее с честью за свой счет, а не за счет кого-то другого. Это единственная основа, на которой может возникнуть прочная и достойная привязанность.

Я знал вас в то время и при тех обстоятельствах, о которых мне не хочется вспоминать. То, что мне захотелось увидеться снова, – ваша заслуга. И я действительно хочу увидеть вас снова. Но если вы искренне желаете моей дружбы, вы должны прийти к ней, твердо стоя на ногах: вы не должны приводить аргументы, защищаться, приводить доводы в пользу того, что давно умерло со мной кровавой смертью. Иными словами, я предпочитаю знать вас без посторонних.

Думаю, я пишу вам в последний раз – я забыл звук вашего голоса, вашу улыбку, цвет ваших глаз – все, кроме вашей щедроты.

Я предлагал вам свою привязанность – вы дали мне стыд, унижение и бесчестье. В вас есть великие качества: в вас есть и качества крестьянки… Я вспоминаю это в последний раз и не хочу больше видеть вас. Теперь вы мне не нравитесь.

Париж, вторник вечером

10 часов вечера…

[23 февраля (?) 1925 года]

Очень короткое письмо, чтобы приветствовать тебя. О Боже, но это самый настоящий экстаз радости – после ужасного заточения я свободен; я выпал из окна монастыря в лунном свете: и я слышу смех у далеких фонтанов. Я не безумен: я не разговариваю при луне. Но я свободен – ветер поселился в моих крыльях (я ангел), и я надул живот, как парус…

Неделю назад я отправил письмо. Никакого ответа. Ко мне медленно приходила уверенность, что адские шахматные фигуры душат меня крошечными шнурами в руках ничтожных людей: Я хотел уйти, как дерево под сильным ветром, – меня