Джентльмен и вор: идеальные кражи драгоценностей в век джаза - Дин Джобб

Эта новинка в системе исправительных учреждений штата Нью-Йорк, открывшаяся в августе 1931 года после обернских бунтов, была призвана разгрузить местные тюрьмы. «На обеспечение приличных условий содержания средств не пожалели», – отметила «Нью-Йорк Таймс». Камера – четыре с половиной квадратных метра, с унитазом, фарфоровой раковиной, электрическим освещением и радиоприемником. Столовые размером с церковный зал, с окнами от пола до потолка, высотой двенадцать метров, были украшены известняковыми колоннами. Кухни оборудованы новейшими приборами, включая электрические картофелечистки. Пресса даже недовольно ворчала – мол, заключенные живут, как в современном отеле, в «арестантском раю».

Критики порицали трату денег на всяческие удобства и архитектурные излишества, но ни словом не обмолвились о средствах безопасности, тоже выполненных по последнему слову техники. Современная автоматизированная система, например, позволяла охране одним движением рычага блокировать камеры во всем коридоре. Вместо переклички арестантам было достаточно нажать на кнопку. Решетки на дверях и окнах изготавливались из закаленной стали, которая была не под силу ни одной ножовке. Ярусы камер, располагавшиеся в старых тюрьмах в виде открытых галерей, теперь разделялись бетонными перекрытиями, затруднявшими сообщение между арестантами на случай, если кто-то замыслит мятеж. Смотровые вышки снабдили прожекторами и пулеметами.

Обитатели Аттики, городка, где проживало всего несколько тысяч человек, приветствовали наплыв убийц, гангстеров, грабителей банков и воров – благодаря им население выросло почти вдвое, а это означало скрашивающие Депрессию новые рабочие места и государственные инвестиции. Новое место заключения было практически полностью защищено от побега (за первые пятнадцать лет лишь семеро арестантов пытались бежать, но не из самой тюрьмы, а во время работ за ее пределами). «Аттика гордится своей тюрьмой, – писала “Нью-Йорк Таймс”, – так же, как Ниагара-Фоллс – водопадом, а Геттисберг – легендарным полем битвы». В первый сочельник, который провел там Бэрри, у стен собрались прихожане местных церквей петь для узников рождественские гимны.

По уровню условий содержания Аттика на десять голов опережала старые пенитенциарные заведения штата, даже перестроенный Оберн, а «Нью-Йорк Таймс» высказала мнение, что в среде арестантов перевод туда считается «почти привилегией». После нескольких лет одиночного заключения для Бэрри это было началом новой жизни.

Однако и в Аттике, наряду с ее современными удобствами, имелись свои недостатки. Система исполнения наказаний штата на тот момент с трудом справлялась с наплывом новых узников, а Аттика так и вовсе была перенаселена. «Нам зачастую попросту не найти места для новичков», – рассказывал один из охранников в 1937 году. В тюрьме строили четвертый блок на пятьсот человек, но до его открытия оставалось еще года два. «Нам, возможно, придется селить их в палатки», – жаловался начальник тюрьмы Уильям Хант. Не исключено, что Бэрри оказался среди тех вновь прибывших в ноябре, кому пришлось жить на койках в коридоре, пока не освободится камера, но это все равно было лучше, чем двадцать три часа в полной изоляции.

Однако существовала более серьезная проблема, причем вне компетенции тюремной администрации. Чтобы добраться до Аттики из, например, Нью-Йорка, требовалось проехать на машине или автобусе триста пятьдесят миль через весь штат, и это – не считая Нью-Джерси и северо-восточного угла Пенсильвании, или даже делать еще более продолжительные крюки по шоссе или железной дороге. Не успела тюрьма открыться, как в ней стали разгораться локальные протесты против того, что заключенных отрезали от родных и друзей, и эти вспышки подавлялись слезоточивым газом. Штат Нью-Йорк – как позднее написал журналист Том Уикер – сознательно изгонял уголовников в удаленные тюрьмы, чтобы те «никак не соприкасались со своим сообществом, с родней, с коллегами по работе, если таковые имелись, словно их поглотил океан». А Аттика была самой удаленной из всех.

Анне пришлось особенно трудно – из-за состояния здоровья и цен, в которые влетали дорога и гостиницы. Ей пришлось переехать к своему бывшему квартиранту Руди Гантеру, в дом на Лонг-Айленде, в городке Хемпстед. С ними жил ее сын Фрэнсис, старшина ВМС тридцати с лишним лет. Уже после перевода Бэрри она перенесла операцию, но рак продолжал распространяться. 30 декабря 1939 года ее поместили в благотворительную палату больницы Медоубрук на Лонг-Айленде.

Шеф сыскного отдела округа Нассо Гарольд Кинг поставил у койки Анны дежурного в надежде, что она перед смертью захочет облегчить свою совесть и рассказать, куда Бэрри припрятал награбленное, – дело в том, что случайная находка шестилетней давности возродила слухи, будто существует клад, ждущий его выхода из тюрьмы. Весной 1933 года четверо рабочих копали траншею для прокладки тротуара в Лейк-Ронконкоме и под одним из деревьев наткнулись на сумку. В ней лежали тридцать три драгоценных предмета – запонки, булавки, три золотых кольца. Были и вещи покрупнее, вроде брошей, но только золотые оправы, без камней. Рабочие попытались сбыть свою находку, но ювелиры и ростовщики не проявили никакого интереса к этим остаткам былой роскоши. В итоге один из рабочих отнес свою долю домой и подарил детям как игрушки, а другой известил полицию. «Клад Ронконкомы», как окрестила его «Дейли Ньюс», был зарыт в паре кварталов от бунгало, где жили Бэрри с Анной.

В прессе поначалу объявили, что драгоценности стоят около пятидесяти тысяч долларов, но ювелиры с Пятой авеню сказали Кингу, что цена этому золотому лому – в лучшем случае тысячи три. Сумма все равно немаленькая – шестьдесят три тысячи в сегодняшних ценах, – и полиция сразу связала этот «клад» с Артуром Бэрри и Джеймсом Монаханом. Мундштук, например, числился среди похищенного у Ливерморов. А одну из брошей – только без центрального бриллианта – украли в апреле 1927 года в доме архитектора Джона Гринлифа. Территорию оцепили полицейские, поскольку туда сразу хлынули толпы местных жителей с лопатами. Власти наняли рабочих для поисков, но те ничего не нашли.

А было ли что искать? Кинг пару раз навещал Анну в больнице. Страховщики, сказал он ей, предлагают двадцать четыре тысячи за драгоценности из одной лонг-айлендской виллы, в краже которых подозревали Бэрри. Ведь Анна, советовал он, может в своем завещании отписать эти деньги сыну.

Ее ответ был краток.

– Ни за что!

* * *

29 апреля 1940 года Бэрри играл в шахматы в прогулочном дворе, когда к нему подошел охранник. В 2:35 ночи умерла Анна. Ей был пятьдесят один год. Не стало женщины, которую он любил, ради защиты которой отправился в тюрьму, ради которой из тюрьмы сбежал и которая оставалась верна ему до самого конца. Он узнал одним