Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова

– Могу ли я спросить, какого рода литературе отдаете вы предпочтение?

– Ни одному в особенности, но, может быть, со временем это и придет. А пока я читаю, елико возможно, и тешу себя тем, что изучаю род человеческий, путешествуя.

– Это и в самом деле один из способов, но он слишком хлопотен. Проще обратиться к истории.

– Если бы она не лгала! Ведь никогда нельзя полагаться на ее достоверность. К тому же оно как-то скучно, а странствуя по свету, я еще и развлекаюсь.

– И несомненно, вы любите поэзию?

– Это моя страсть.

– А много ли сонетов[133] вы сочинили?

– Десять-двенадцать, коими я удовлетворен, и две-три тысячи, не стоящие труда перечитывать их.

– Итальянцы просто помешались на сонетах.

– Да, если почитать сумасшествием склонность мысли к завершенной форме. Сонет труден, поскольку его нельзя ни удлинить, ни укоротить.

– Совершенно справедливо, это прокрустово ложе, поэтому у вас так мало хороших сонетов. А мы не имеем даже одного-единственного, но это уже порок нашего языка. Кого из итальянских поэтов вы ставите выше всех?

– Ариосто. Я не могу сказать, что люблю его более прочих. Он для меня единственный.

– Но других-то вы все-таки знаете?

– Полагаю, что прочел всех, но все они бледнеют рядом с Ариосто. Когда пятнадцать лет назад я узнал, как вы дурно сказали о нем, то сразу подумал, что, прочтя его, перемените свое суждение.

– Благодарствуйте, коли вы посчитали, будто я не читал его. Нет, читал. Но я был молод, недостаточно знал ваш язык. Итальянские ученые, превозносящие Тассо, предубедили меня, и, к несчастью, я опубликовал мнение, которое полагал своим собственным, хотя на самом деле это было лишь эхо чужих необдуманных суждений. Я обожаю вашего Ариосто.

– Ах, господин де Вольтер, вы возвращаете меня к жизни. И сделайте милость, прикажите изъять то сочинение, в котором вы посмеялись над этим великим человеком.

– Зачем? Все мои книги и так запрещены. Но я могу дать вам доказательство моего отречения.

Я был потрясен. Сей великий человек принялся читать по памяти два больших отрывка из тридцать четвертой и тридцать пятой песен, где божественный поэт передает беседу Астольфа с апостолом Иоанном.

Он не пропустил ни одного стиха и не сделал ни единой ошибки в просодии[134]. Затем с присущим только великим умам проникновением указал он на все красоты прочтенного. Было бы несправедливым требовать большего от самых проницательных комментаторов Италии. Я слушал его с величайшим вниманием, едва дыша и желая найти хоть одну ошибку. Но старания мои были напрасны. Оборотившись к слушателям, я воскликнул, что удивление мое безгранично и вся Италия будет знать о моем искреннем восхищении.

– А я, государь мой, – отвечал сей великий человек, – позабочусь, чтобы вся Европа ведала о том возмещении, каковое должен я принести величайшему поэту.

После декламации, вызвавшей дружные аплодисменты всех присутствовавших, хотя никто из них не разумел по-итальянски, племянница Вольтера, мадам Дени, спросила меня, полагаю ли я прочитанное одним из прекраснейших мест у сего великого поэта.

– Да, мадам, но все-таки не самое прекрасное.

– Согласна с вами, ведь иначе синьор Людовико не удостоился бы апофеоза.

– Разве его канонизировали? Я не знал этого.

Все засмеялись, один я сохранял серьезный вид.

Раздосадованный тем, что не последовал я общему примеру, Вольтер спросил меня о причине сего:

– Вы полагаете, его нарекли божественным по причине сверхчеловеческих красот?

– Да, несомненно.

– Каких же, смею спросить?

– Это последние тридцать шесть стансов[135] двадцать третьей песни, где поэт описывает безумие Роланда. Со дня творения никто еще не узнал, как сходят с ума, исключая одного Ариосто. Сии стансы вселяют ужас, и я не сомневаюсь, что они заставили содрогнуться и вас, господин де Вольтер.

– Да, я припоминаю. Любовь там изображена как нечто страшное. Мне надобно перечесть их.

– Но может быть, господин Казанова будет столь любезен, что напомнит нам это место? – сказала мадам Дени, украдкой мигнув своему дядюшке.

– Весьма охотно, мадам, – отвечал я, – ежели у вас достанет терпения выслушать меня.

– Так, значит, вы взяли на себя труд заучить их наизусть? – спросил Вольтер.

– Скажите лучше – удовольствие, ибо сие не стоило мне ни малейшего труда. С шестнадцати лет не проходило ни одного года, чтобы я два или три раза не прочел всего Ариосто. Это моя страсть, и вполне естественно, что он запечатлелся в моей памяти как бы сам собою. Я знаю его всего, исключая длинные генеалогии и исторические рассуждения, которые лишь утомляют ум и не трогают сердце. Один только Гораций сохранен в моей душе до последнего стиха, несмотря на некоторую прозаичность его посланий, кои далеко уступают посланиям Буало.

– Буало часто слишком льстив, господин Казанова. Гораций – дело другое, я восхищаюсь им. Но что касается Ариосто, сорок великих песен – это уже слишком.

– Пятьдесят одна, господин Вольтер.

Великий человек не нашелся что ответить, но ему на выручку опять пришла мадам Дени:

– Так послушаем эти тридцать шесть стансов, которые заставляют содрогаться и принесли сочинителю титул божественного.

Я незамедля стал декламировать, но не тем уныло-ровным голосом, как обычно читают в Италии и за что французы справедливо нас укоряют. Среди всех наций они вернее других чувствуют то, что произносят. Нет в них ни докучливо-одушевленного тона моих соотечественников, ни преувеличенно-сентиментального, свойственного немцам, ни, наконец, утомительной манеры англичан. Каждому периоду соответствует у них голос, который лучше всего подходит к выражаемому смыслу. Я прочел прекрасные стихи Ариосто как мелодическую прозу, одушевляя ее голосом, движением глаз и меняя интонации соответственно тем чувствам, каковые хотел я внушить слушателям. Г-н де Вольтер и мадам Дени кинулись мне на шею, но их объятия не могли остановить меня. Закончив, я принимал поздравления всего общества. Вольтер воскликнул:

– Я всегда говорил – чтобы вызвать слезы, надобно плакать самому, но слезами истинными, а сие проистекает лишь от глубокого волнения души! Благодарю вас, государь мой, обещаю вам завтра прочесть те же стансы и с таким же чувством.

И он сдержал свое слово.

На следующий день молодой Фокс посетил меня с теми двумя англичанами, которых я видел у г-на Вольтера. Они предложили партию в пятнадцать[136]. Проиграв пятьдесят луидоров, я кончил, после чего мы отправились прогуливаться в город до обеденного часа.

В «Отраде» мы увидели герцога де Виллара, который приехал посоветоваться с доктором Трончэном. Сей последний уже десять