Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова

– Мне очень жаль, но вы ошибаетесь.

– Черт возьми! В моем кабинете есть его труды, изданные в Болонье.

– Я и не отрицаю сего, исключая лишь употребленный им размер. Вы могли прочесть у него только четырехсложные стихи без различия мужеского и женского рода. Он же по своей глупости полагал, будто передает ваш александрийский стих, а от его предисловия я чуть не помер со смеху. Может быть, вы и не читали оного?

– Читал, государь мой! Я обожаю предисловия. Мартелли доказывает, что стихи его производят на итальянское ухо то же впечатление, что и наши александрийские.

– Вот это и есть самое смешное. Сей простак сам обманывался. Рассудите, прав ли я. У вас в мужеском стихе двенадцать слогов, а в женском тринадцать. Мартелли везде употребляет четырнадцать, исключая те места, где на конце долгая гласная. Благоволите также заметить, что у него первое полустишие всегда имеет семь слогов, тогда как по-французски их не более шести. Или ваш друг глуховат, или у него косит ухо.

– Значит, сами вы строго следуете законам нашего стихосложения?

– Именно, невзирая на все трудности, ибо у нас почти всякое слово оканчивается коротким слогом.

– И какое же действие возымело это ваше нововведение?

– Оно не понравилось, поелику никто не сумел декламировать мои стихи. Но я надеюсь восторжествовать, когда сам покажу, как это делается.

– И вы помните хоть что-нибудь из вашего «Радомиста»?

– Все, без малейшего исключения.

– Поразительная память! Охотно послушаю вас.

Я принялся декламировать ту же сцену, что и десять лет назад перед Кребийоном, и мне показалось, что г-н де Вольтер слушает меня с удовольствием.

В свою очередь великий человек прочел отрывок из своего «Танкреда», тогда еще не опубликованного и который впоследствии совершенно справедливо сочли истинным шедевром.

Все завершилось бы наилучшим образом, если бы мы и остановились на этом. Однако, желая похвалить Горация, он прочитал один из его стихов и присовокупил, что Гораций был великим мастером, пример которого останется бессмертным.

– Если бы Горацию пришлось бороться с гидрой суеверия, он, как и я, писал бы для всех.

– Мне кажется, вы могли бы не утруждать себя борьбой с тем, что невозможно изничтожить.

– Если я не смогу добиться этого, другие завершат дело, а мне останется слава зачинателя.

– Прекрасно. Положим, вам удалось уничтожить суеверие, чем вы замените его?

– Это мне нравится! Когда я освобожу род человеческий от пожирающего его свирепого зверя, неужели меня спросят, что я поставлю на освободившееся место?

– Сей зверь не пожирает человечество, напротив, он необходим для его существования.

– Необходим! Какое ужасное кощунство! Я хотел бы видеть людей такими же счастливыми и свободными, как и я. А суеверие несовместно со свободой. Где вы могли видеть, чтобы рабство составляло счастие народа?

– Значит, вы хотите народовластия?

– Боже сохрани! Для народа необходим верховный правитель.

– В таком случае невозможно обойтись без суеверия. Иначе никто не подчинится человеку, облеченному титулом монарха.

– Монарх не нужен, это слово выражает деспотизм, столь же ненавистный, что и рабство.

– Так чего же вы хотите? Если властвует один человек, я не могу считать его никем другим, как монархом.

– Надобно, чтобы верховный правитель повелевал свободным народом и был его главою по свободному договору, навсегда исключившему бы произвол.

– Аддисон доказал, что такой правитель не может существовать. Я же согласен с Гоббсом: из двух зол следует избирать наименьшее. Народ без суеверия – это философ, а философы не любят подчиняться. Народ может быть счастлив, пока его давят и держат на цепи. Вас пожирает любовь к человечеству, а это есть заблуждение. Человечество нечувствительно к благодеяниям, которыми вы собираетесь его осыпать и которые сделают его еще более несчастным и порочным. Оставьте ему сего кровожадного и столь любезного его сердцу зверя. Больше всего в жизни я смеялся над Дон Кихотом, когда бедному рыцарю пришлось защищаться от освобожденных им же каторжников.

– Сколь досадно видеть таковые понятия о себе подобных. Кстати, а вы были свободны у себя в Венеции?

– В той мере, насколько сие возможно при аристократическом правительстве. Свобода, которой мы пользуемся, не столь велика, как в Англии, но нас удовлетворяет и это.

– Даже под свинцовой крышей?

– Мой арест был величайшим актом деспотизма, но, поскольку я сознательно злоупотреблял свободой, иногда мне кажется, что правительство вполне резонно упрятало меня за решетку, хотя и без соблюдения обычных формальностей.

– Однако же вы сбежали.

– Я воспользовался принадлежащим мне правом так же, как они – своим.

– Превосходно! Но в таком случае никто в Венеции не может почитать себя свободным.

– Возможно. Однако же согласитесь – чтобы быть свободным, достаточно считать себя таковым.

– Здесь я не могу с легкостью принять ваше мнение. Для вас свобода совершенно иное понятие. Ваши аристократы, даже само правительство, не свободны. Ведь им, например, нельзя путешествовать без особого разрешения.

– Совершенно справедливо, но этот закон они установили по доброй воле, чтобы сохранить свою власть. Вы же не станете утверждать, будто гражданин Берна не свободен, на том основании, что он подчиняется закону об ограничении роскоши, принятому им же самим?

– Согласен, пусть народы везде устанавливают собственные свои законы.

После сего ответа он вдруг спросил, откуда я приехал.

– Из Роша. Разве мог я побывать в Швейцарии и не видеть славного Галлера? Путешествуя, я непременно отдаю долг почитания всем ученым, но вы явились для меня самым лакомым десертом.

– Господин Галлер должен был понравиться вам.

– Я провел с ним три дня, одни из лучших в моей жизни.

– Поздравляю вас с этим. Сей великий человек достоин того, чтобы перед ним стояли на коленях.

– Совершенно справедливо. Жаль только, что он не отвечает вам такой же беспристрастностью.

– Ах, может быть, оба мы ошибаемся.

При сем ответе, все достоинство коего состояло в его незамедлительности, присутствующие громко засмеялись и захлопали в ладоши. О литературе уже больше не было речи, и мне оставалась роль немого персонажа. Наконец г-н де Вольтер удалился, а я, подойдя к мадам Дени, спросил, нет ли у нее для меня каких-нибудь поручений в Риме. Вышел я совершенно удовлетворенный, полагая по тогдашней своей глупости, что мне удалось переубедить сего Геркулеса мысли. К несчастью, чувство досады противу великого человека принуждало меня в течение следующих десяти лет нападать на все, что только ни выходило из-под его бессмертного пера.

Сегодня, перечитывая все мои критики и находя оные во многом справедливыми, я тем не менее раскаиваюсь, ибо из уважения к нему следовало мне промолчать. Ведь тогда