Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова

в Берн, надеясь излечиться от безобразившей ее ужасной болезни. Мадам де Ла Саон была особливо рекомендована избранному обществу города и всякий день устраивала ужины (у нее служил превосходный повар), на которые приглашала лишь мужчин. При этом предупреждала, что не отдает визитов, для чего, впрочем, имелись основательные причины. Я поспешил засвидетельствовать ей свое почтение. Но боже, какое печальное и зловещее зрелище!

Передо мной была чрезвычайно элегантно одетая женщина, сидевшая с изысканной грацией на оттоманке[130]. Она поднялась ко мне навстречу, сделала учтивый поклон и, вернувшись на место, пригласила сесть рядом. Конечно, она не могла не заметить выражения моего лица, но, обладая, вероятно, привычкой к производимому на первый взгляд впечатлению, стала говорить самым любезным тоном, что вполне способствовало смягчению отталкивающего глаз зрелища.

Вот ее портрет.

Мадам де Ла Саон была безупречно одета, руки ее отличались изумительной белизной и приятнейшей полнотой, не говоря уже о плечах идеальной округлости. Платье с глубоким вырезом открывало совершенную грудь с двумя прелестными бутонами цвета нежнейшей розы. Если сказать еще о туго затянутой талии и миниатюрной ножке, все в ней могло бы возбуждать самую пламенную страсть. Но едва взгляд хотя бы одно мгновение задерживался на лице, жалость и ужас заступали место всех других чувств. То, что должно быть лицом, являло собой сплошной черный струп. Никакими силами нельзя было различить хоть какую-нибудь черту. И это безобразие усиливалось и делалось еще более страшным из-за двух темных глаз, полных огня, и рта, лишенного губ, который она держала приоткрытым, показывая два ряда зубов изумительной белизны. Она не могла смеяться, потому что боль сжимающихся мускулов вызвала бы лишь слезы. И все же она казалась довольной. Беседа ее отличалась приятностью, шутки – остроумием, тонкостью и в согласии с тоном лучшего общества. Ей было не более тридцати лет. В Париже она оставила трех очаровательных малюток совсем нежного возраста. Их отец – отменно красивый мужчина – преданно любил ее и никогда не ночевал вне дома. Вероятно, не многие воины равнялись ему по отваге, но, несмотря на супружескую свою неустрашимость, он вряд ли имел достаточно смелости, чтобы вкусить сладость поцелуя. Несчастная женщина была обращена в сие плачевное состояние после первых родов и претерпевала его вот уже десять лет. Все медицинские светила Франции бесплодно старались исцелить ее от сей чумы, и теперь она приехала в Берн, чтобы лечиться у двух знаменитых врачей, надеявшихся возвратить ей здоровье. Обещания подобного рода не сходят с уст всех практиков. Они или вылечивают, или нет, но, если им жирно платят, у них всегда найдутся причины, чтобы свалить свои ошибки на самих несчастных больных.

Пока я разговаривал с ней и за приятной беседой начинал понемногу забывать о ее лице, явился доктор, уже начавший давать лекарство. Это были капли, содержавшие ртуть.

– Мне кажется, – обратилась она к нему, – с тех пор, как я начала принимать ваше лекарство, зуд усилился.

– Он будет продолжаться, мадам, – отвечал эскулап, – до конца всего лечения, то есть три месяца.

– Но пока я чешусь, мое состояние не изменится, и так продлится до бесконечности.

Доктор ответствовал на это с уклончивостью. Я поднялся, чтобы попрощаться, и она, протянув мне руку, пригласила к ужину в любой удобный для меня день, чем я и воспользовался в тот же вечер. Несчастная не ограничивала никакой диетой свой аппетит и пила вино – доктор ничего не запрещал ей. Но я понял, что она никогда не вылечится.

Ее прекрасный характер и приятность беседы занимали всех собравшихся, и я начал понимать, что можно привыкнуть к ее лицу и не испытывать отвращения. Когда я вернулся домой, у меня зашел разговор об этой женщине с моей экономкой, которая признала вполне возможным, что, несмотря на обезображенное лицо, красота тела и достоинства ума могут доставить ей клиентов. Я согласился, хотя был совсем далек от того, чтобы полагать подобное возможным для себя.

Дня через три или четыре я зашел в книжный магазин посмотреть газеты, и ко мне учтиво обратился красивый молодой человек лет двадцати и сказал, что мадам де Ла Саон весьма огорчена, не видя меня на своих ужинах.

– Вы знаете эту даму?

– Я имел честь ужинать у нее вместе с вами.

– Ах да, я просто не узнал вас.

– Я доставляю ей книги для чтения и не только ужинаю у нее каждый день, но мы завтракаем наедине еще до того, как она встает с постели.

– Примите мои поздравления. Держу пари, вы влюблены.

– Не извольте шутить. Впрочем, она много милее, чем вы полагаете.

– Я совсем не шучу и тем не менее готов биться об заклад: у вас не хватает смелости доводить свои любезности до конца.

– Вы можете проиграть.

– Неужели! Я был бы только доволен.

– Предлагаю вам пари.

– Но как вы докажете?

– Ставьте луидор и клянитесь никому не рассказывать.

– Согласен на луидор.

– Приходите сегодня к даме ужинать, и я кое-что сообщу вам.

Я пришел без опоздания. Мадам де Ла Саон осыпала меня милыми упреками и накормила отменным ужином. Мой юный книготорговец тоже был, но, поскольку красавица совершенно не обращалась к нему, он не проронил ни слова и остался совершенно незамеченным.

После ужина мы вышли вместе, и по дороге он сказал, что, если мне угодно, может удовлетворить мое любопытство завтра в восемь утра: «Горничная скажет вам, что хозяйка не принимает, но достаточно сказать, что вы подождете, и вас проведут в переднюю. Там застекленная дверь, как раз напротив кровати мадам. Я позабочусь приподнять занавеси, и вы сможете без труда наблюдать все, что произойдет. Потом я выйду через другую дверь. А к полудню, если позволите, занесу вам в „Сокол“ кое-какие книги, и, если вы сочтете, что луидор честно заработан, буду готов получить его». На этом мы и расстались.

Заинтригованный подобными обстоятельствами и отнюдь не полагая все дело невероятным, я пришел, как было условлено, к восьми часам. Горничная после моего объяснения впустила меня. В одном из углов застекленной двери занавеска была отодвинута, и когда я заглянул внутрь, увидел у изголовья кровати моего юного повесу, который держал в объятиях свою добычу. Огромная шляпа совершенно закрывала ее лицо – весьма разумная предосторожность, способствовавшая к тому же коварному замыслу книготорговца.

Когда мошенник заметил, что наблюдательный пост уже занят, он не заставил меня ждать и, поднявшись, обнажил для моего взора не только все тайные сокровища красавицы, но в придачу