Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова

За обедом я сидел молча. Когда подали десерт, г-н де Вольтер, осведомленный о моих неладах с правительством Венеции, заговорил о сем предмете. Но я обманул его ожидания, ибо старался доказать, что нет такой страны в свете, где можно было бы наслаждаться полнейшей свободой. Приметив мое неудовольствие сей материей, взял он меня под руку и повел в свой сад, объяснив, что сам создал его. Большая аллея упиралась в чистую проточную воду.

– Это Рона, которую я посылаю во Францию.

– Должно быть, сие не требует больших расходов.

Он улыбнулся и указал мне на Белый Зуб[137], самую высокую точку Альп. Вернувшись опять к разговору о литературе, г-н Вольтер принялся с блеском и эрудицией говорить всякий вздор. Он рассуждал о Гомере, Данте и Петрарке, что, впрочем, и так известно всему свету, поелику он имел неосторожность опубликовать свои мнения. Я ограничился лишь тем возражением, что, ежели бы сии великие гении не заслуживали восхищения, уже давно низвергнулись бы они с того высокого места, заслуженного ими за столько веков. Я сопровождал г-на де Вольтера до его спальни, где он переменил парик и надел другую шляпу, ибо никогда не ходил с открытой головой, опасаясь простуды, к коей был весьма склонен. Я увидел у него на столе «Сумму» святого Фомы[138] и среди нескольких итальянских поэтов «Secchia rapita»[139] Тассони.

– Вот, – сказал Вольтер, – единственная трагикомическая поэма на итальянском языке. Этот монах Тассони обладал не только просвещенным умом, но был еще и ученым не в меньшей степени, чем поэтом.

– Оставим поэта, но уж никак нельзя называть его ученым, ведь он высмеивал Коперникову систему[140].

– А где у него эта глупость?

– В академических рассуждениях.

– У меня их нет, но я непременно выпишу.

Он взял перо, чтобы сделать себе заметку на память, и сказал:

– Однако Тассони весьма основательно упрекал Петрарку.

– Да, но сам он обесчестил свой вкус и свои сочинения, равно как и Муратори.

Вольтер отворил какую-то дверцу, и я увидел не менее сотни больших связок с бумагами.

– Это моя корреспонденция. Перед вами пятьдесят тысяч писем, на которые удосужился я ответить.

– И у вас сняты с них копии?

– По большей части. Для сего есть слуга, занятый только этим.

– Я знаю многих издателей, которые дорого заплатили бы за такое сокровище.

– Согласен. Но если вы хотите что-то выпустить в свет, опасайтесь издателей. Эти разбойники страшнее марокканских пиратов.

– Я обращусь к сим господам лишь в старости.

– Значит, они будут бедствием ваших последних дней.

Нас позвали, и мы провели среди общества еще два часа за всяческими рассуждениями. Вольтер выказал при сем свой блестящий и плодовитый ум. Несмотря на свойственную ему едкость, не пощадившую и кое-кого из гостей, он очаровал всех, ибо обладал неподражаемым искусством высмеивать, но не оскорблять. Это сопровождалось любезной улыбкой и не могло не вызвать смех присутствующих.

Весь дом его содержался самым благопристойным образом, а стол отличался изысканностью, что редко бывает у собратьев в Аполлоне[141], поелику чаще всего не умеют они угождать Плутусу[142]. Ему было тогда шестьдесят шесть лет, и он имел сто двадцать тысяч ливров ренты. Злые языки говорят, будто сие богатство нажито обманом издателей. На самом же деле в этом отношении не было у него никаких преимуществ перед последним из сочинителей. Вольтер умел найти для обогащения иные средства, нежели свое перо. Заботясь об одной только славе, он часто издавал свои труды под единственным условием печатания и распространения. За короткое время, проведенное у него, я был свидетелем его щедрости – он подарил «Принцессу Вавилонскую», очаровательную сказку, которую написал в три дня. На следующий день я опять посетил г-на де Вольтера, но он не выходил. Его заменила для меня мадам Дени. Она обладала немалым умом, вкусом, образованием и великой злостью на короля прусского, коего называла негодяем. Мадам Дени спросила про мою прелестную гувернантку и поздравила меня с тем, что я выдал ее замуж за порядочного человека. Хотя сегодня я вполне разделяю сие суждение, однако в то время никак не мог с нею согласиться, ибо еще слишком живо все оставалось в моей памяти. Она расспрашивала про мое бегство из-под свинцовой крыши, но, поелику на это требовалось немалое время, я обещал удовлетворить ее в другой раз. После десяти часов сладкого и благодетельного сна я принял подкрепляющую ванну и, одевшись, отправился насладиться приятным обществом г-на де Вольтера. Ожидания мои не оправдались, ибо сему великому человеку угодно было в тот день выказать себя вздорным спорщиком и едким зубоскалом. О моем завтрашнем отъезде он уже знал.

Для начала Вольтер сказал, что благодарит меня за подношение Мерлина Коччи.

– Не сомневаюсь, вы презентовали его мне с добрым намерением, но не могу разделить ваши восторги сей поэмой. Из-за вас у меня пропало четыре часа на чтение всякого вздора.

Я почувствовал, как волосы шевелятся на моей голове, но все-таки овладел собою и довольно спокойным тоном ответствовал, что, может быть, в другой раз он почтет себя обязанным к похвале даже большей, нежели моя. Засим я привел несколько примеров недостаточности первого чтения.

– Это справедливо,– отвечал он,– но вашего Мерлина оставьте для себя. Я же поставил его рядом с шапленовской «Девственницей»[143].

– Которая нравится ценителям при всех ее плохих стихах, ибо это хорошая поэма, а Шаплен – истинный поэт, несмотря на дурное стихосложение. Для меня талант его не остался незамеченным.

Откровенность моя должна была показаться ему оскорбительной, о чем я мог бы догадаться хотя бы после того, как он сказал мне, что ставит «Девственницу» в один ряд с «Макарониконом»[144]. Знал я и то, что приписывают Вольтеру некую грязную поэму того же имени, много ходившую по рукам. Правда, он отрицал сие. Вольтер возражал мне с досадою, я отвечал ему тем же:

– Шаплен сумел представить свой предмет приятным, не заигрывая с читателями высмеиванием стыдливости и благочестия. Так полагал мой учитель Кребийон.

– Кребийон! Вот действительно великий судья! Но позвольте узнать, как это мой собрат Кребийон оказался вашим учителем?

– Именно он менее чем за два года научил меня говорить по-французски, и, дабы выразить ему свою благодарность, я перевел его «Радомиста» на итальянский александрийским стихом[145]. И был первым, кто решился употребить сей размер в нашем языке.

– Первым! Прошу прощения, но сия честь принадлежит моему